О хлебе, любви и винтовке

— А разве и так не ясно? Очень уж круто везде ломаем: огулом, не оглядываемся. Бывает, ни слезам, ни улыбкам не верим. Вот и наживаем себе врагов. Скажу открыто: не порешили бы бандиты мою семью, я бы к вам не пришел. Я привык с людьми по-хорошему.

— Это для меня новость!

— Вы слишком молитвами увлекаетесь, случается, забываете о тех, ради кого их возносите.

— Не все такие.

— Вы не такой, кое-кто еще, а есть и такие, что стелют мягко, да жестко спать…

— Это тоже временно, Йонас. Лучше не будем об этом.

Вынырнувшая в просвете облаков луна осветила дорогу тусклым, холодным, равнодушным светом. Вокруг нее держался туманный круг.

— К морозу, — кивнул Йонас.

— Ты в этих краях бывал?

— Изредка, мимоходом.

— Цильцюс все знает. А его дочерям ты приходишься дальним родственником. Ясно?

— Понятно.

— Я возвращаюсь. Вещи Бичюса держи у себя. Пистолет возьми с собой, винтовку спрячь в бричке. Все. Действуй. — Намаюнас соскочил, постоял, пока Скельтис, свернув с дороги, спустился с горки. Залаяла собака. Смолкла.

Намаюнас перепрыгнул придорожный кювет и ближним путем, по полям, пошел обратно на станцию.

2

В окнах дома Цильцюса было светло, как в храме на всенощную. Йонас постучал кнутовищем в стекло и услышал веселый голос:

— Обойди, цяй дверь есть!

В комнате горели две лампы. Цильцюс возился с ребятишками. Женщины скребли ножами, терли золой стол и скамейки, мыли, подметали. Увидев гостя, они, будто сговорившись, стали подбирать разбросанные тряпки, оправлять подоткнутые юбки. Только самая младшая Цильцюте продолжала сидеть под лампой, склонившись над рукоделием: вырезала узорчатые салфетки из бумаги.

— Бог в помощь, хозяева…

— Аминь! — ответил Цильцюс, и усадив двух младших на печку, подошел с Скельтису: — Притарахтел, знацит, боярин? — Он подтолкнул Йонаса в бок и, наклонившись, тихо спросил: — Как звать-то?

— Йонас.

— Приплыл, знацит, Йонялись. Это вас двоюродный брат, материн родиц, — объяснил он дочерям.

Вдвоем втолкнули под навес повозку, поставили коня в хлев, долго курили, ожидая, пока женщины закончат приборку, потом вернулись в комнату.

— Дверь не запираете?

— Запирай не запирай — один церт, все равно взломают.

Уселись у чистого края стола и снова взялись за табак. Пять Цильцюсовых дочерей еще побегали, позвенели ведрами, постучали дверьми и расселись вдоль стены — кто с вязаньем, кто с куделью, кто с шитьем. Все здоровые — одежда трещит, веселые и по-деревенски застенчивые, они изредка с любопытством поглядывали в сторону Йонаса. Только гимназистка, не поднимая головы, усердно орудовала в своем углу ножницами.

«Как в сказке, — подумал Скельтис, поднося к губам свернутую цигарку. — Гляди во все глаза, выбирай суженую. — Он подмигнул старшей и, довольный, осклабился: она не выдержала его взгляда, потупилась. — И по возрасту подошла бы, и хозяйничать, видно, умеет…»

Цильцюс, довольно прищурившись, посасывал трубку, улыбался в усы, помалкивал, специально давая возможность Скельтису поглазеть. Потом, почесав мундштуком трубки подбородок, с достоинством сказал:

— Девки цто твоя брусницка: Роза, Тересе, Маре, Грасе и Текле. Только докторса наса зовется инаце — Цецилия.

— Айюшки, будет вам, тятенька, — наконец осмелилась заговорить старшая.

«И не вертихвостка, — посмотрел на нее Йонас. — И имя подходящее. И работа в руках горит. Такая детей любила бы, за мужем присмотрела. А выглядит неплохо, — видно, по докторам не ходит…»

На печи подрались ребятишки. Рыжий таскал за волосы черного, и оба орали, не жалея глотки. Роза вскочила, одного шлепнула, другого наградила подзатыльником, и дети притихли.

— Кто же кого одолевает? — спросил Йонас.

— Прицялис. Он на день старее и в костях посыре. Монгольцик хлипкий, ему морозы покрепце нузны.

— Айюшки, да полно вам. Оба литовцы — один Миндаугас, другой Пранялис.

— Королевици! — протянул Цильцюс. — Обоих в подоле принесли, под кустом поймали.

— Постеснялись бы, — подала голос гимназистка.

И старик примолк. Докторшу он стеснялся. Немного погодя куда-то тихонько на цыпочках выскользнул. А девушки собрали ужинать.

Скельтис разглядывал комнату и поражался: все здесь привычно, знакомо! Такие же, как у него дома, изображения святых, такие же некрашеные окна, скамьи, такой же потолок из неструганых досок, точно так же, как у него, шкафом и печкой отгорожена горница.

И дети…

Он встал, подошел к печке, угостил обоих круглолицых мальчишек сахаром. Долго играл с ними, подбрасывая поочередно к потолку, качал на ноге, щекотал, но мыслями был далеко — в своей усадьбе, которую бандиты превратили в кучу тлеющих углей.

…Йонас тогда ждал прибавления семейства и решил сделать пристройку к дому. Пригласил на помощь брата. Сам поехал в лес за бревнами, а когда вернулся…

Увидев зарево пожара в стороне деревни, бросил все и помчался домой. Он безжалостно хлестал коня и тревожно гадал: «Усас? Кибурис?.. Сребалюс?..»

Чем ближе к дому, тем беспокойнее становилось на душе.

«Неужели мой?!»