О хлебе, любви и винтовке

Скельтис молчал и улыбался в темноте. Пусть поищет, потревожится… Как приятно, когда человек беспокоится о другом. Наконец нашла.

— Чем вы тут занимаетесь?

— Собаку пасу.

— Я вот кожух вам принесла, а то ведь замерзнете, раздетый.

— А сама что же?

— Айюшки, я привычная.

Йонас встал, взял полушубок, накинул Розе на плечи, усадил ее рядом с собой.

— Убежал от вас, а одному еще труднее. Как увижу дружную, ладную семью — сердце разрывается.

— Все вы сиротами становитесь, стоит только выйти за ворота…

— Нет, Роза. У меня и ворот своих нет.

— Айюшки, это как же? А отец говорил, что вы богач?

Собака с разбегу ткнулась в колени, отскочила, снова подбежала, отряхиваясь и разбрасывая загустевшую грязь. Йонас проводил ее глазами и с горечью сказал:

— Богат, как собака. Все мое и не мое.

Он видел, что Роза не верит. Это больно задело его. Крепко сжал руку девушки и начал рассказывать. Все. С начала до настоящей минуты. Просто, деловито, словно не о себе говорил, не о своей неудачливой жизни. Не забыл ничего — ни поклонения земле, ни уважения к лошадям. И легче стало, как после исповеди.

— Я сразу догадалась, что горе у вас большое. Да не осмелилась… И водку вы пьете, будто с кручины.

— Пью. Что же делать, если не пить? Как уложил этих трех… что убили моих, вроде пусто стало. И жить не хочется. Только приемыш меня к жизни привязывает. А так мне уже ничего не страшно. — Он машинально зажигал спичку за спичкой, швырял под ноги, глядя, как угасают жидкие огоньки на ветру.

Роза придвинулась, накрыла ему плечи теплой овчиной.

— Тяжело вам…

— И обидно. Злость разбирает.

— Без дела целыми днями сидите, вот и лезут в голову мысли самые что ни есть черные. О смерти думать — далеко не уйдешь. Работать надо.

— А для чего работать?

— Молчали бы уж лучше! Я не из говорливых, но раз начала, дайте досказать. Когда фронт подступил, мы вырыли тайник, схоронились. Сидели и все гадали, когда нас убьют. Молитвы и смерть, смерть и молитвы — только это и было. На людей не похожи стали. Как скот перед убоем…

А фронт остановился и не двигается: ни туда, ни обратно. У нас в усадьбе тогда два солдата прятались: советский военнопленный и другой, беглый, немецкий, дезертир по-ихнему.

Однажды сидела я, дрожала и вдруг подумала: да как же так? Пропаду вот так ни за полушку, не узнаю даже, как матерью женщина становится… Выбралась я из этой ямы и пошла к ним…

Все эти мысли от безделья! Нельзя думать только о себе, нужно разумом жить и заботиться о других.

Пока Роза говорила, рассеялись последние остатки хмеля, стало зябко.

— Ну, а дальше? — спросил Скельтис, отгоняя озноб.

— А что дальше? Сама не почувствовала, как к этому долговязому привязалась. Сестра — к другому. Прежнего страха как не бывало. За них только дрожали.

Потом русские разведчики стали приходить. Слезами молила своего, чтобы вместе с Мамедом к нашим ушел. Так нет же, побоялся — чужие, мол, да и как тебя одну оставить. Просила, уговаривала — будешь любить, найдешь, не золото, никто не унесет. А он на своем…

— Тересин Мамед тоже не вернулся?

— Вернулся бы, все письма писал. Да в Германии убили. Сам командир полка сестре написал, что Мамед своей смертью сотни солдат красных спас. Понимаешь, человек не даром жил. А мой-то, как зайчонок вспугнутый, и туда кидался, и сюда. Как мышь в нору прятался, пока свои, немцы, словно собаку… А если бы не боялся?..

— И я, бедолага, смерти искал…

— Пошли в дом, а то еще отец бог знает что подумает.

— Подожди, Роза, не спеши. Будь человеком, скажи честно — ты бы смогла моего сына, моего приемыша полюбить?

— Да как же не полюбить? Кто же это может детей ненавидеть? Зверь и тот детенышей носит… — ответила Роза и вдруг поняла, куда гнет Йонас. Она сорвала с него кожушок, встала: — Вишь чего захотел!

Йонас обхватил ее, силой усадил рядом и сказал:

— Послушай, Роза. Я не свиристелка какая-нибудь… Слушал тебя, и захотелось мне вдруг еще раз начать все сначала. Помоги мне, если можешь. Как друга прошу.

— Не знаю…

— Подумай. Нам с тобой вздыхать на луну не приходится.

Домой вернулись вместе. Продрогшие. Все спали. Только Цильцюс старой выщербленной бритвой резал на дощечке табак. Он искоса взглянул на Йонаса, крякнул, кашлянул со значением, кашлянул просто так, без значения, потом степенно произнес:

— Ему постели в кладовой, я тут с вами останусь…

4

Йонас, не раздеваясь, повалился на кровать, закурил. Не уснуть ему сегодня!