О хлебе, любви и винтовке

— Просвистело дерево мимо, умчалось. И словно остановилось на горизонте. Опять привлекает глаз, зовет — вернуться к нему, еще раз порадоваться. Но жаль времени. Манит вперед, к неизведанному, к ожидающим впереди деревьям. Да, в жизни нельзя лететь без оглядки, как на машине. Надо хорошо запомнить каждый шаг, каждый поворот, каждый встреченный предмет и каждого человека, чтобы потом не сожалеть и твердо знать, почему одно оставил, почему спешишь к другому, чтобы не побояться вернуться к самому лучшему.

Я обнял ее, поинтересовался:

— Чем ты будешь заниматься дома?

— Буду работать, думать. Много работать. Если разрешат, пойду учительствовать. А не разрешат — ткать буду. У нас есть кросна[21], мама меня многому научила. Первая, самая красивая работа — для вас, Арунас.

— Ну что вы, это не обязательно.

— А вторая? — спросил шофер.

— Вторая? Еще не знаю, не думала. Скорее всего, для Раи или Бичюса.

Опять этот Альгис! К чертям! Медом он, что ли, намазан? Или все эти девки немного того… Я разозлился, но ничего не возразил Домицеле, — она была единственным человеком, ставившим меня на первое место.

Ее отец встретил нас весьма странно.

— Ну, дочь, здорово. — Он обнял Домицеле, взглянул на ребенка. — За таким приданым не обязательно было по белу свету мыкаться, да и протирать парту в гимназии не стоило… Здравствуйте… не знаю, как вас величать — господами или товарищами.

— Как хотите.

— Никто теперь на наши хотения внимания не обращает.

А когда он нажрался цепелинов и налакался сивухи, придвинулся поближе к нам и принялся выспрашивать:

— Так вот просто — взяли и отпустили ее?

— Я не в курсе. Ее спрашивайте.

— Если на легковой ездишь, должен знать.

Шкемене, злая и угрюмая, ходила по комнате, словно тень. Даже к столу не села. К дочери не подошла, не посмотрела на внука. Она все делала, будто из-под палки. Я слышал, как Анеле упрекнула ее:

— Нельзя так, мама.

— Лучше бы не возвращалась!

Шкема лил самогонку, как в бездонную пропасть. Не брали его ни хмель, ни пиво, ни ёрш.

— Объясни, начальничек, как это у вас получается. Осудили, вывезли. Ну, отпустили — это я понимаю. Но почему на легковой возите? За какие такие заслуги? А может быть, за будущие добрые дела?

— Мы с женщинами не воюем.

Шкема хитро погрозил пальцем:

— Это ты брось, начальник. Такая должна была вернуться домой — чтобы все собаки на нее лаяли. Броситься к ногам родительским. А вы ее — как министершу.

— Она мне ничего плохого не сделала.

— А нам? А семье? Как теперь с ней прикажете поступить? Мы из-за нее, шлюхи этакой, Леопольдаса от земли должны были оторвать, в стрибуки записать. Собственными руками сына под топор сунул! Из-за этой потаскухи я теперь должен всякую шантрапу бояться! Обязан каждому кланяться, каждого поить. Любой теперь может мне в глаза плевать: твоя дочь — бандитская шлюха, стриженая девка, каторжница…

— Отец, — пыталась унять Шкему Анеле, подавая ему стакан самогона.

— Что «отец»! Кто на земле работать будет? Старший махнул за Урал. Эта подолом родину защищала… Леопольдас был единственной опорой. Вас спас и сам, вот этими руками, — под топор его, под топор… В Америке десять лет на хлебе да воде сидел, чтобы хоть чуток сколотить… А теперь? — Шкема опрокинул стакан, грохнулся головой об стол. — Кто на земле работать будет?! — кричал он, уткнувшись лицом в доски стола.

Домицеле сдержала слово: накормила нас отменными цепелинами, напоила самогоном, пивом и проводила. Старший Шкема не унимался.

— Вот, — он обвел руками двор, — я всю жизнь лепил, а они за один год… Времечко пришло! Яйца поют, а петухам молчать велят.

— Брось волноваться, отец. Если б так было, куриная задница вместо хора приходского пела бы, — поддразнил его шофер.

Домицеле долго держала мою руку, не решаясь сказать что-то, потом смущенно произнесла:

— Можно вам изредка писать?..

— Пожалуйста.

— За все вам большое спасибо, Арунас…

— Ну, вот и слезы.

Ее губы зашевелились, но я ничего не расслышал, хотя могу биться об заклад, что она сказала: «Только слова».

Я не нашелся что ответить. Да и не было нужды.

Ехали всю ночь, так как «эмка» утром должна была стоять в гараже чистенькая. Шофер выжимал из нее последние соки. И через каждый километр делился со мной своими «жизненными наблюдениями», как он их называл.

— Эта твоя Домицеле — не девка, а кремень. Я сказал бы — золото, да не поверишь. Ржавчина, конечно, есть: ребенок, тюрьма. Но если она опять полюбит — блажен будет тот мужик. Не характер у нее — ледокол. Никогда больше не пойдет за мужиком, как слепой котенок. Сама поведет. Все помехи смахнет, первая пойдет. Честное шоферское. Не девка — трактор С-80. Куда нам! Против нее ты, Арунас, — заводная игрушка. Я тебе вот что скажу: жизнь должна покидать человека, как футбольный мяч, иначе он не человек, — все философствовал он и философствовал.

Э, все это только слова.