О хлебе, любви и винтовке

До свиданья, города и хаты,
Нас дорога дальняя зовет,
Молодые смелые ребята,
На заре уходим мы в поход! —

пели мы не очень стройно, но бодро печатали шаг, лихо несли винтовки через плечо. Вот так-то мы тогда, летом сорок пятого, и соблюдали конспирацию. Население не должно было знать, чем займутся вооруженные комсомольцы.

— Бичюс, тебя сестра ждет, — выбежал во двор Гайгалас. — Солдафон ты несчастный. Почему не сказал, что у тебя такая красивая сестра?! — Он стукнул меня в грудь. — Марш!

В приемной сидела Люда. Смотрела на меня, как на витязя из сказки. Она удивлялась моему убранству: патронташ, брюки, заправленные в носки, запыленные ботинки. Нет, она не удивлялась, она гордилась этим. Я подал ей руку и сказал:

— Ведь я просил возле комитета подождать.

— Девушке неудобно три часа стоять на улице.

— Ладно. Ты иди, я сейчас догоню…

Однако начальство не разрешило мне покинуть помещение комитета: с минуты на минуту ожидалась учебная тревога. Не помогли никакие просьбы и клятвы. Пришлось улизнуть через окно.

Всю ночь мы пробродили, Люда и я, вдвоем. Летняя ночь на каждом шагу открывала сказочные чудеса. Кружилась голова, хотелось идти и идти. На небе светились звезды, у ног, внизу, — электрические огни. В вышине нежно белел Млечный Путь, внизу, под горой, текла сверкающая серебристым металлом река, в ней плыли, смешавшись, звезды и земные огни. С высоты на нас глядели мириады миров, у ног раскинулся наш уснувший город. Зареченские склоны! Цветущие липы! Ночная тишина! Нежно прильнувшая подруга!

Влюбленная ночь ласкала землю.

Люда упросила зайти в клуб. Пришлось лезть в окно, тащить ее за собой. Она села за рояль, тихо и неуверенно заиграла. Все время сбивалась, ошибалась, только под самый конец я понял, что играет она мотив той комсомольской песни, которую мы пели по дороге со стрельбища.

— Тебе нужно вступить в комсомол, Люда.

— Почему «нужно»?

— Обязательно. Ты знаешь, какое теперь время? Эпоха пролетарских революций. Кто не с нами, тот против нас.

— А мне и так хорошо, с тобой.

Я отложил агитацию. Поднял ее на руки, как нес тогда из воды, поставил на окно.

— Прыгай. Уже светает.

Шли, молчали. Нет, мы говорили молча. Для чего же глаза, для чего руки? И вообще, можно ли трещать, когда касаешься плеча любимой девушки, когда держишь ее руку, смотришь ей в глаза? Когда вокруг цветет земля и предрассветный ветерок ласкает мир.

— Зачем ты узнавала обо мне?

— Ты мне нравишься.

— Давно?

— Очень-очень давно.

— С тех пор, когда я перебежал дорогу?

— Нет, с тех пор, как ты читал нам лекцию о комсомоле.

— И ты молчала?

— А что я должна была делать?

— Я бы не молчал.

— Я девушка.

Пришлось прикусить язык: ведь и я молчал, да еще как молчал! Значит, она первая, задолго до того, как я увидел ее на лестнице. Если бы она не любила, вряд ли я заметил бы ее! Мне даже жарко стало, я подбежал к источнику, ополоснул лицо.

— Зачем ты меня на руки взял?

— Хотел вспомнить…

— Я тебе нравлюсь?

— Конечно. А я тебе?

— Очень.

— А комсомол?

— Нет. — Лучше бы она мне пощечину влепила. Я проглотил это ее признание, лишь зло вытер лицо рукавом гимнастерки. — Ты рассердился?

— А ты как думала! Я и комсомол — одно и то же.

— Я верю.

— Этого мало.

— Я не это хотела сказать. Я хожу в костел.

Трам-тарарам! Вот положеньице. И в костел ходит, и комсомольца любит. Набожная. А ведь добрая, хорошая, лучше сестры родной. Даже лучше комсомолки Раи, даже лучше… даже сравнить не с кем… Сколько книг дома — и в костел? Я взял ее за руку:

— Людочка, я буду тебя крепко любить. Но ты перестанешь ходить в костел…

— Не знаю…

Река умывалась белесым туманом, причесывалась ветром и легко несла нас к другому берегу. Я изо всех сил налегал на весла. Лодка летела рывками. Люда опустила руку за борт, смотрела на воду, задумавшись.

— Я тебе завидую. Ты все знаешь твердо…

— Где уж там.

— Все вы будто из книг…

— Какие?

— Хорошие.

— Нам на лекции сказали, что быть хорошим — это значит любить друзей и ненавидеть врагов. И чем больше ненависть к прошлому, тем больше любовь к будущему.

— Мне некого ненавидеть, разве что немцев.

— Тогда тебе и любить нечего!

— Неправда! Я люблю будущее. И очень много думаю о нем!

— Что ж ты надумала?

— Хочу любить и быть любимой. Хочу быть красивой и умной. Хочу сделать людям что-нибудь хорошее, доброе. И чтобы никто никогда не узнал, что это я совершила. Пусть меня ищут, пусть все думают обо мне. И я буду счастлива.

— Это наша комсомольская программа.

— А разве только вы можете делать добро?

— Мы строим коммунизм для всех.

— Вы очень много об этом говорите и хвалитесь.

Лодка уткнулась в берег.

— Ну и здоров веслами махать! Бычок! — улыбнулся паромщик.

Я не сумел возразить ни ему, ни ей. У дома Люды стояли перепуганные родители. Бледные, растерянные.

— Я понимаю, вы спасли ей жизнь. Но это не значит, молодой человек, что вам дано право подвергать ее опасности, — с укором сказал мне ее отец.

— Люда, чему я учила тебя всю жизнь?! — со слезами воскликнула мать.

Люда обняла ее.