О хлебе, любви и винтовке

Ее родители встретили меня довольно-таки пренебрежительно, лишь слегка кивнули в ответ на мое приветствие. Смотрели на меня удивленно и сожалеюще. Так смотрят на ископаемого жучка, который некогда застрял в смоле и все еще заключен в прозрачную янтарную массу. Разумеется, они считали меня каким-то второстепенным или даже второсортным созданием. Мать сразу же позвала дочь в другую комнату. Отец сидел, положив ногу на ногу, отгородившись от меня газетой.

«Буржуи! Классовые враги! — Я снял с полки самую толстую книгу. — Французская, черт бы их побрал».

Взял книгу потоньше, перелистал.

В комнате появилась Люда, пылающая, злая, гордая.

«Плакала». Но я сразу отказался от такого предположения: она не из тех, у кого глаза на мокром месте.

— Садитесь. Мама сейчас принесет что-нибудь закусить. Папа тоже еще не ел, — в ее тоне слышался вызов.

А папа как уткнулся в международные новости, так и не отрывался. Я смотрел на его руки и видел, как они медленно белеют.

«Долго не выдержит — сейчас опустит. Опустил!»

Он свернул газету, отложил в сторону.

— Вы вместе учитесь?

— Нет. Он комсорг мужской гимназии.

По комнате пролетел холодок. За дверью что-то уронила мать. Отец встал, закурил. Он хотел казаться хладнокровным, но не мог.

«Трусоват, а напускает на себя храбрость».

— Разве это специальность? — наконец заставил он себя поинтересоваться.

— Это общественная работа, — объяснила Люда.

— Не совсем, — поправил я, — за это и деньги платят.

— Раньше за такие дела не платили.

— И потом не будут платить.

Мы сели ужинать. Пили тминный чай. Они ели через силу и все украдкой поглядывали на меня. И у меня кусок застревал в горле. Одна только Люда казалась веселой: много говорила, улыбалась и очень часто без повода смеялась.

— Чаю для заварки невозможно достать, — посетовала мать Люды, разливая чай. От ее тона мне стало не по себе. Я смотрел на поднос, где лежал отбитый носик чайника и несколько разбухших чаинок.

— Вы решили и чайник расколотить? — глупо пошутил я.

Мать покраснела, отец ухватился за газету, а Люда с упреком в голосе стала меня поучать:

— Все равно последняя заварка была. Кроме того, нужно говорить — разбить.

— А зачем выдумывать? — И только теперь я понял, что они смотрят на меня не как на жучка, а как на заряженную бомбу, не зная, с какой стороны ко мне подойти, чтобы не задеть запала.

Ужин был испорчен из-за меня. Остыла и моя любовь к Люде — я рассердился.

— Вы смотрите на меня, словно ждете чего-то плохого. Я сюда не по своему желанию пришел, — неожиданно начал я наступать.

— Альгис!

— Я тебе сказал, Люда, что так получится.

— В гостях так не ведут себя, — рассердилась она.

— Не знаю, я впервые в таких гостях.

Я вышел в коридор и услышал, как Люда от злости заплакала.

— Зачем вы так?.. Вы ведь его совсем не знаете. Это ужасно невежливо.

Она догнала меня на улице и извинилась:

— Не сердись. Они очень хорошие, только не знают тебя.

— Они только со знакомыми вежливы?

— Нет, но…

— Я очень спешу. Мне еще сегодня ночью придется поднять своих парней и передать им клуб.

— Ты уезжаешь?

— Посылают.

— Далеко?

— Еще не знаю. Недалеко, наверное. Только издалека иногда легче вернуться.

Она еще немного проводила меня и отстала. Я остановился. Люда над чем-то раздумывала. Мне не хотелось расставаться вот так, оставлять ее посреди тротуара, расстроенную.

— Приходи завтра к горкому!

Она все еще стояла под фонарем. Меня тянуло к ней, но я уходил, медленно отступая. Люда отдалялась, отдалялась и вдруг исчезла… Во всем городе погасло электричество. Мне показалось, будто все это я видел в кино».

2

Мороз стоит, что называется, крещенский. Прячась от стужи, в сарай слетелись голуби и воробьи. Арунас в темноте слышит посвист и хлопанье крыльев.

«Ничего, дело к рождеству идет. Послушаем, что крылатые будут говорить о людях. Лошадь, та, ясное дело, последними словами Шкему клянет за то, что пожадничал и вместо хлева загородку сляпал, обложил картофельной ботвой уголок в сарае».

Арунас поболтал баклагу над ухом и решил: можно еще глоток. После спирта не так трясло.

«Наивный детский мир! Там все так красиво и хорошо. Там даже дуракам везет. Захотел — получай! Помечтал — готово! Как в сказке. Сказки, наверное, дураки придумали — для утешения. В первобытном обществе, пожалуй, могли исполняться мечты человека, раз все зависело от его мускулов. Ну, а то, чего не в силах был выполнить, он в сказки переносил, где все и совершалось. Теперь же люди только мешают друг другу осуществлять самые обычные желания.