О хлебе, любви и винтовке

Сочельник! Кому сочельник, а кому и пост. В деревне небось уплетают уже: начинают с хрустящей сочной капусты, политой подсолнечным маслом, и кончают киселями и слижиками в маковом молоке. А я вот пробкой баклаги самогон закусываю. Они, наверное, торжественно бога хвалят и благодарят за сытный стол. А как ему не быть сытным, когда деревенские в четыре недели поста каждый кусок прячут, экономят, ходят полуголодными, чтобы теперь выставить на стол двенадцать блюд и уплетать, поглаживая себя по брюху. Налопается такой Шкема и потащится в костел, отдуваясь, поглазеть на Иисуса Христа, который родился, чтобы искупить его, Шкемины, грехи. Хитро придумано: кто-то грехи искупает, распятый на кресте, а Шкема обжирается в праздники и ждет, чтобы спаситель защитил его своим телом и сделал счастливым.

Черта лысого! За счастье надо драться. Человек обязан сам искупать грехи. Каждый должен жертвовать за всех, а все за одного. В противном случае люди никогда не будут счастливыми. А то один мерзнет, а другой, налопавшись мясного, не вылазит из сортира. Договорились бы все деревенские — за один бы день с бандитами управились. Ни одного бы не осталось!

Да, видно, мужикам не мешают эти лешие! Послали мы сорок лучших комсомольцев, а сколько вернулось? Хорошо, если половина. И каких комсомольцев!

Счастье, что я не соблазнился тогда пойти с первыми, а то бы теперь предку какому-нибудь почившему зайцев на небе гонял. Когда посылают, музыки не жалеют. А с теми, кто вернулся, разговор короток: «Радуйся, парень, что в живых остался», — и делу конец.

А куда тому деваться? Радуется, что вынес душу живой.

Но были среди них и подлецы. В первый день еще стеснялись, а наутро пять предполагаемых сельских комсоргов притащили справки от врачей. Двум внезапно понадобилось лечь в больницу. И где только ночью врачей нашли? Утром ровно в девять бумажки лежали на столе. Смотрят «больные» и улыбаются, счастливые. А рожи!.. Кирпича просят!

А Венцкунас? Лекции о международном положении еще кое-как прослушал. Но когда стали оружие раздавать, он, как первоклашка, поднял два пальца и, получив слово, заявил:

— Я несовершеннолетний. Не имеете права…

Конечно, кто-нибудь подучил, сам бы не додумался. Но Ближа не сообразил, что к чему, и бухнул:

— Ты комсомолец!

— Комсомол не военная организация, а вы не командир. Когда придет время, мобилизуете. А сейчас я ухожу домой.

Вот тебе и несовершеннолетний. Всем нос утер. Светляков низко наклонился над какими-то бумагами, представитель горкома партии ни с того ни с сего попросил не шуметь, хотя стояла тишина, как в морге. А Ближа продолжал воспитывать:

— Учти, за такие разговоры положишь на стол комсомольский билет.

— Пожалуйста, — Венцкунас совсем не волновался. — Я из-за кусочка картона голову класть не буду. — Он вынул билет, положил на стол и спросил: — А теперь я свободен?

Ближа не ответил. Но и так все было ясно: среди комсомольской «профессуры» объявились трусы и предатели… Слышно было, как Венцкунас уходит по коридору. Мы сидели и ждали чуда.

«Чудо» совершилось через два года, когда я окончил школу оперативных работников, а Венцкунас учился в университете и снова решил вступить в комсомол.

— Комсорг у нас парень что надо. Не то что ваш Ближа, — похвалился он мне.

Полгода я выводил его на чистую воду, всюду заявления писал. И что вышло? Ничего, Венцкунасу за колебания при выполнении комсомольских поручений записали выговор, а половина смелых и честных ребят не вернулась! Почему хорошие парни должны таким вот подонкам ценой своей жизни устраивать светлое завтра?

Черта лысого! Если веселиться — так всем, грехи искупать — тоже не в одиночку. А мы что сделали? Подбежали к окнам, свистнули вдогонку, кое-кто крикнул:

— Трус! Гнида!

Что ему наши слова? Он и по сей день доволен собой!»

Арунас еще раз поболтал баклажку, но пить не решился.

«Мало, совсем мало. А температура не спадает. Еще вся ночь впереди. Что ночь — вся жизнь!..

Да! Светляков тогда очень скоро нашел выход. Прочел бумагу о награждении Бичюса медалью «За отвагу». После такого торжества о Венцкунасе вспоминали, как о прошлогоднем снеге.

Затем давали назначения. Ближа хотел меня сунуть вместо этого труса Венцкунаса, да не тут-то было:

— Я в школу оперативных работников еду.

— Вызов получил?

— Получил.

— Тогда добро.

Нет, я не получал вызова, но он все равно пришел через два месяца. И я уехал. Так не все ли равно? Я не убегал, как Венцкунас, от трудностей. Не в университет просился, а в школу оперативных работников. Чтобы сидеть вот так и ждать негодяев…

Бичюс светился, как молодой месяц. Он попросил меня об одолжении: записать его в тот уезд, где работали Валанчюс и мой старик. А мне-то что. Записать не трудно, тем более что я был главным писарем.

Альгис оказался не таким уж простаком. Он вовсе не из-за Валанчюса и моего отца просился, а из-за дочки бывшего директора департамента… Вот тебе и чистокровный пролетарий, вот тебе и награжденный медалью «За отвагу»!»

3