О хлебе, любви и винтовке

«Слов были тысячи, а погибель — одна». Кажется, так она сказала? Нет, ее губы произнесли: «Слов опять будут тысячи, только любовь останется той же». Нет, я, наверное, ничего толком не слышал и сам все выдумал. Черт знает что придумываем, миллионы самых красивых слов поэты создают, а любовь и смерть остаются такими же — загадочными, всесильными.

— Ты не гляди, что она в тюрьме сидела, — тянул свое мой спутник. — Тюрьма — начало всякой свободы.

Он чертовски прав в этих наблюдениях. О них я думаю все время. И тогда, в машине, думал, пока не уснул.

На второй день сбора оба мы с Бичюсом были сонными: он дремал за спинами товарищей, я — в президиуме. Он не спал две ночи подряд, я — одну. Но я к тому же продолжал переваривать эти проклятые цепелины.

— Куда тебя черт носил? — спросил он меня.

— Ссылал Домицеле в двадцатигектарное царство ее папаши.

— Молодец. Здорово бесились родители?

— Кабы поросенка привез, может, и поблагодарили бы. А за такое богатство… А ты где шлялся?

— С городом прощался.

— Погляди-ка, что дежурный в рапорте о тебе написал: в окно выскочил, на поверке отсутствовал, дневального не сменил, бранился.

— Правду пишет. Надо было выпустить меня…

— На, сгодится на подтирку. Пошли ко мне в кабинет, вздремнем.

Легли мы на диваны и дали храпака. А над нашими головами собиралась гроза. Гром, правда, был не из тучи, но на один удар набралось, и удар этот чуть было не пристукнул Бичюса.

Шло открытое комсомольское собрание. Обсуждали вопрос о моральном облике комсомольца. Ближа метал громы и молнии. Вторые сутки громил Венцкунаса. Было похоже, что и так и сяк прикладывает он этого мерзавца к наждачному точилу, — летят во все стороны искры, трещат, сверкают, но зажечь никого не могут.

— Краткие выводы, — заключил он. — Трусов и предателей будущее не простит.

— А мы? — крикнул Йотаутас.

— Мы их осудим. Будущее за нами. Работайте. Боритесь. Оправдывайте доверие.

— А кто оправдает свои рекомендации Венцкунасу?

Вопрос остался без ответа. Потом выступали рядовые. Ругинис, дежурный, которому пришлось отстоять две смены, накинулся на Альгиса:

— Товарищ Бичюс получил медаль, но это вовсе не значит, что в комсомоле могут быть две дисциплины — одна для награжденных, другая для простых смертных. А почему Бичюсу не самовольничать, если его поддерживает товарищ Гайгалас? Он о моем рапорте такое сказал, что повторить стыдно. Бичюс — старший в группе, он посещал кружок, должен показывать пример, а не так вот… После всего… Я бы в случае опасности… не мог доверять ему…

— И ты мог кружок посещать, нечего плести околесицу. Причина у Альгиса уважительная: его вызвала сестра.

— Вот об той «сестре» я как раз и хочу поговорить, — усердствовал Ругинис. — Никакая она не сестра ему. Она дочь буржуя. Ее отец служил директором департамента. А мой старик должен был этому тузу дверь открывать, кланяться в три погибели.

— Видимо, чаевые любил больше, чем свой позвоночник, — шутливо бросил Бичюс.

И собрание раскололось. Одни «за», другие «против», третьи сами по себе. Накопленная во время скучной лекции энергия хлынула через край. Только Альгис держался спокойно и улыбался как ни в чем не бывало.

— Пусть даст объяснения, — пришли наконец к общему мнению.

— Товарищи, — Бичюс встал. — Во-первых, вы сами знаете, дети за родителей не отвечают. Она хороший человек, прекрасно учится. Кроме того, и сознание почти комсомольское…

— Ложь! — кричал Ругинис. — Почему она ходит в костел?

Поднялся шум. Бичюс сел и заявил, что все это его личное дело.

— Осуждайте за то, что вылез в окно, не дежурил. А в это не лезьте.

И опять заварилась каша. Собрание заставило его встать, отвечать на вопросы.

— Скажи прямо: ходит она в костел?

— Ходит.

— И ты любишь ее?

— Люблю.

— А ты знал, кто ее отец?

— Теперь узнал. Правда, замечал, что живут они неплохо.

Все это Бичюс сказал в присутствии Раи. Я обрадовался. Она стояла, привалившись к дверному косяку, и взволнованно водила по нему приколкой. Стало досадно, и я чуть было не выступил против Альгиса.

— Это предательство по отношению к коммунистической морали. Подлее поступка Венцкунаса. Тот хотя бы открыто сказал, чего он стоит. А Бичюс скрывает. Будем рассуждать логично: Альгис собирается воевать с классовым врагом, а сам добровольно разрешает представителю враждебного класса опутать себя. Как же он сможет поднять руку против них? Прежде нужно ненавидеть, потом уже бить, — распинался Ругинис.

— Глупости! — прервал его Альгис. — Выходит, чтобы научиться бить виновных, я должен сперва попрактиковаться на невиновных?

Встал Йотаутас.

— Мы только что слышали выступление товарища Ругиниса. Этот парень как глухарь: бормочет-бормочет, а сам себя не слышит, поэтому не в состоянии мыслить. По его мнению, каждый, кто не учится в их ремесленном училище, — классовый враг. Почитай Ленина. Пусть Альгис любит, кого хочет. К этому вопросу нужно подойти совсем с другой стороны. Сумеет комсомолец Бичюс вытащить свою подругу из мелкобуржуазного болота или сам превратится в затхлого обывателя? Нам не кричать нужно, а помогать Бичюсу, чтобы такое с ним не случилось.