О, мед воспоминаний

В музее Изобразительных искусств им. Пушкина, в зале французской живописи,

стоит мраморная скульптура Родена — грандиозная мужская голова с обильной

шевелюрой. Это бюст Георгия Норбертовича Габричевского,

41

врача, одного из основоположников русской микробиологии.

Габричевский-сын совсем не походил на мраморный портрет своего отца. Он был

лысоват и рыхловат, несмотря на молодой возраст — было ему в ту пору года 32-33.

С этой парой мы уже встречались у Ляминых.

Жили мы все в общем мирно. Если не было особенно дружеских связей, то не

было и взаимного подкусывания. Чета Волошиных держалась с большим тактом: со

всеми ровно и дружелюбно.

Как-то Максимилиан Александрович подошел к М. А. и сказал, что с ним хочет

познакомиться писатель Александр Грин, живший тогда в Феодосии, и появится он в

Коктебеле в такой-то день. И вот пришел бронзово-загорелый, сильный, немолодой уже

человек в белом кителе, в белой фуражке, похожий на капитана большого речного

парохода, Глаза у него были темные, невеселые, похожие на глаза Маяковского, да и

тяжелыми чертами лица напоминал он поэта. С ним пришла очень привлекательная

вальяжная русая женщина в светлом кружевном шарфе. Грин представил ее как жену.

Разговор, насколько я помню, не очень-то клеился. Я заметила за М. А. ясно

проступавшую в те времена черту: он значительно легче и свободней чувствовал себя в

21

беседе с женщинами. Я с любопытством разглядывала загорелого „капитана" и думала:

вот истинно нет пророка в своем отечестве. Передо мной писатель-колдун, творчество

которого напоено ароматом далеких фантастических стран. Явление вообще в нашей

оседлой литературе заманчивое и редкое, а истинного признания и удачи ему в те годы

не было. Мы пошли проводить эту пару. Они уходили рано, так как шли пешком. На

прощание Александр Степанович улыбнулся своей хорошей улыбкой и пригласил к себе

в гости:

— Мы вас вкусными пирогами угостим!

И вальяжная подтвердила:

— Обязательно угостим!

Но так мы и уехали, не повидав вторично Грина (о чем я жалею до сих пор). Если

бы писательница Софья Захаровна Федорченко — женщина любопытная — не была

больна, она, возможно, проявила бы какой-то интерес к

42

посещению Грина. Но она болела, лежала в своей комнате, капризничала и

мучила своего самоотверженного мужа Николая Петровича.

Не выказали особой заинтересованности и другие обитатели дома Волошина.

На нашем коктебельском горизонте еще мелькнула красивая голова Юрия

Слезкина. Мелькнула и скрылась...

Яд волошинской любви к Коктебелю постепенно и назаметно начал отравлять

меня. Я уже находила прелесть в рыжих холмах и с удовольствием слушала стихи Макса:

...Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в строфах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

„Коктебель".

Но М. А. оставался непоколебимо стойким в своем нерасположении к Крыму.

Передо мной его письмо, написанное спустя пять лет, где он пишет: „Крым, как всегда,

противненький..." И все-таки за восемь с лишним лет совместной жизни мы три раза

ездили в Крым: в Коктебель, в Мисхор, в Судак, а попутно заглядывали в Алупку,

Феодосию, Ялту, Севастополь... Дни летели, и надо было уезжать.

Снова Феодосия.

До отхода парохода мы пошли в музей Айвазовского, и оба очень удивились,

обнаружив, что он был таким прекрасным портретистом... М. А. сказал, что надо, во

избежание морской болезни, плотно поесть. Мы прошли в столовую парохода. Еще у

причала его уже начало покачивать. Вошла молодая женщина с грудным ребенком, села

за соседний столик. Потом внезапно побелела, ткнула запеленутого младенца в глубь

дивана и, пошатываясь, направилась к двери.

— Начинается, - зловещим голосом сказал М. А. Прозвучал отходной гудок. Мы

вышли на палубу. За бортом горбами ходили серые волны. Дождило.

43

М. А. сказал:

— Если качка носовая, надо смотреть вот в эту точку. А если бортовая — надо

смотреть вот туда.

22

— О, да ты морской волк! С тобой не пропадешь, — сказала я и побежала по

пароходу. Много народу уже полегло. Я чувствовала себя прекрасно и поступила в

распоряжение помощника капитана, упитанного, розового, с сияющим прыщом на лбу. Он

кричал:

— Желтенькая! (я была в желтом платье). Сюда воды! Желтенькая, скорее!

И так далее.

Было и смешное. Пожилая женщина лежала на полу на самом ходу. Помощник

капитана взял ее под мышки, а я за ноги, чтобы освободить проход. Женщина открыла

мутные глаза и сказала с мольбой:

— Не бросайте меня в море...

— Не бросим, мамаша, не бросим! — успокоил ее пом. Я пошла проведать

своего „морского волка". Он сидел там, где я его оставила.