О, мед воспоминаний

жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер.

46

МАЛЫЙ ЛЕВШИНСКИЙ, 4

Мы переехали. У нас две маленьких комнатки — но две! — и хотя вход общий,

дверь к нам все же на отшибе. Дом — обыкновенный московский особнячок, каких в

городе тысячи тысяч: в них когда-то жили и принимали гостей хозяева, а в глубину или на

антресоли отправляли детей — кто побогаче — с гувернантками, кто победней — с

няньками. Вот мы и поселились там, где обитали с няньками.

Спали мы в синей комнате, жили — в желтой. Тогда было увлечение: стены

красили клеевой краской в эти цвета, как в 40-е — 50-е годы прошлого века.

Кухня была общая, без газа: на столах гудели примусы, мигали керосинки. Домик

был вместительный и набит до отказа. Кто только здесь не жил! Чета студентов,

наборщик, инженер, служащие, домашние хозяйки, портниха и разнообразные дети.

Особенно много — или так казалось — было их в семье инженера, теща которого,

почтенная и культурная женщина, была родственницей Василия Андреевича Жуковского

по линии его любимой племянницы Мойер, о чем она дала нам прочесть исследование.

24

Особенностью кухни была сизая кошка, которая вихрем проносилась к форточке,

не забывая куснуть попутно за икры стоявшего у примуса...

Окно в желтой комнате было широкое. Я давно мечтала об итальянском окне.

Вскоре на подоконнике появился ящик, а в ящике настурции. Мака сейчас же сочинил:

В ночном горшке, зачем — бог весть,

Уныло вьется травка.

Живет по всем приметам здесь

Какая-то босявка...

„Босявка" — южнорусское и излюбленное булгаковское словечко. У них в семье

вообще бытовало немало своих словечек и поговорок. Когда кому-нибудь ( а их было

семь человек детей) доводилось выйти из-за стола, а на столе было что-нибудь вкусное,

выходящий обращался к соседу с просьбой: „Постереги".

47

Вся эта команда (дружная, надо сказать) росла, училась, выдумывала,ссорилась,

мирилась, смеялась...

Взрослела команда, менялось и озорство, расширялась тематика. В юношеском

возрасте они добрались и до подражания поэту Никитину: „Помоляся богу, улеглася мать.

/ Дети понемногу сели в винт играть"...

Юмор, остроумие, умение поддержать, стойкость — все это — закваска крепкой

семьи. Закваска эта в период особенно острой травли оказала писателю Булгакову

немалую поддержку...

Наш дом угловой по М. Левшинскому; другой своей стороной он выходит на

Пречистенку (ныне Кропоткинскую) № 30. Помню надпись на воротах: „Свободенъ отъ

постоя", с твердыми знаками. Повеяло такой стариной... Прелесть нашего жилья состояла

в том, что все друзья жили в этом районе. Стоило перебежать улицу, пройти по

перпендикулярному переулку — и вот мы у Ляминых.

Еще ближе — в Мансуровском переулке — Сережа Топленинов, обаятельный и

компанейский человек, на все руки мастер, гитарист и знаток старинных романсов.

В Померанцевом переулке — Морицы; в нашем М. Левшинском — Владимир

Николаевич Долгорукий (Владимиров), наш придворный поэт Вэдэ, о котором в Макином

календаре было записано: „Напомнить Любаше, чтобы не забывала сердиться на В. Д.".

Дело в том, что Владимир Николаевич написал стихи, посвященные нам с Макой и

нашим кошкам. Тата Лямина и Сережа Топленинов книгу проиллюстрировали. Был там

нарисован и портрет В. Н. Он попросил разрешения взять книжку домой и дал слово, что

не дотронется до своего изображения. Но слова не сдержал: портрет подправил, чем

вызвал мой справедливый гнев.

Шагнуть через Остоженку (ныне Метростроевская) — и вот они, чета Никитинских,

кузина и кузен Коли Лямина.

В подвале Толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с

мужем Николаем Петровичем Ракицким. Это в пяти минутах от нашего дома, и мы иногда

заходим к ним на чашку чая. На память приходит один вечер. Как-то по дороге домой мы

заглянули к Федор-

49

ченко на огонек. За столом сидел смугло-матовый темноволосый молодой

человек.

После чая Софья Захаровна сказала:

25

— Борис Леонидович, пожалуйста, вы хотели прочесть свои стихи. Пастернак

немного выпрямился, чуть откинулся на спинку стула и начал читать:

Солнце село,

И вдруг

Электричеством вспыхнул Потемкин.

Из камбуза на спардек

Нахлынуло полчище мух.

Мясо было с душком...

И на море упали потемки.

Свет брюзжал до зари

И, забрезживший утром, потух...

Не скажу, чтобы стихи мне очень понравились, а слова „свет брюзжал до зари"

смутили нас обоих с М. А. Мы даже решили, что ослышались. Зато внешность поэта

произвела на меня впечатление: было что-то восточно-экстатическое во всем его облике,

в темных без блеска глазах, в глуховатом голосе. Ему, вдохновенному арабу, подходило

бы, читая, слегка раскачиваться и перебирать четки... Но сидел он прямо, и четок у него

не было...

На перекрещении двух переулков — Малого и Большого Левшинских — стояла