О, мед воспоминаний

— Макочка, — сказала я ласково, опираясь на его плечо. — Смотри, смотри! Мы

проезжаем Кара-Даг!

Он повернул ко мне несчастное лицо и произнес каким-то утробным голосом:

— Не облокачивайся, а то меня тошнит!

Эта фраза с некоторым вариантом впоследствии перешла в уста Лариосика в

„Днях Турбиных":

— Не целуйтесь, а то меня тошнит!

Когда мы подошли к Ялте, она была вся в огнях — очень красивая — и, странное

дело, сразу же устроились в гостинице, не мыкались, разыскивая пристанище на ночь —

два рубля с койки — у тети Даши или тети Паши, как это практикуется сейчас.

А наутро в Севастополь. С билетами тоже не маялись — взял носильщик.

Полюбовались видом порта, городом, посмеялись на вокзале, где в буфете

рекламировался „ягодичный квас"...

Позже в „Вечерней красной газете" (1925 г.) появилась серия крымских

фельетонов М.А.Булгакова.

А еще позже был отголосок крымской жизни, когда

44

у нас на голубятне возникла дама в большой черной шляпе, украшенной

коктебельскими камнями. Они своей тяжестью клонили голову дамы то направо, то

налево, но она держалась молодцом, выправляя равновесие.

Посетительница передала привет от Максимилиана Александровича и его

акварели в подарок. На одной из них бисерным почерком Волошина было написано:

„Первому, кто запечатлел душу русской усобицы"...

Посетила нас и сестра М.А. Варвара, изображенная им в романе „Белая гвардия"

(Елена), а оттуда перекочевавшая в пьесу „Дни Турбиных". Это была миловидная

женщина с тяжелой нижней челюстью. Держалась она, как разгневанная принцесса: она

обиделась за своего мужа, обрисованного в отрицательном виде в романе под фамилией

Тальберг. Не сказав со мной и двух слов, она уехала. М. А. был смущен...

Вспоминаю одну из первых оплеух (потом их было без счета). В одном из своих

писаний Виктор Шкловский выразился так: „А у ковра Булгаков". (Гамбургский счет. Л.

1928, стр. 5.) Поясню для тех, кто не знаком с этим выражением. Оно означает, что на

арене „у ковра" представление ведет, развлекая публику, клоун.

Я никогда не забуду, как дрогнуло и побледнело лицо М. А. Выпад Шкловского тем

более непонятен, что за несколько дней перед этим он обратился к Булгакову за

врачебной консультацией. Конечно, полного иммунитета от оплеух и уколов выработать в

себе было нельзя, но покрыться более толстой кожей, продубиться было просто

необходимо, как покажет сама жизнь.

23

Между тем, работа над пьесой „Дни Турбиных" шла своим чередом. Этот период в

жизни Михаила Афанасьевича можно назвать зарей его общения с Художественным

театром. И, конечно, нельзя было предвидеть, что через какие-нибудь десять лет

светлый роман с театром превратится в „Театральный роман". Был М.А. в то время упоен

театром. И если Глинка говорил: „Музыка — душа моя!", то Булгаков мог сказать: „Театр

— душа моя!"

Помню, призадумался он, когда К. С. Станиславский посоветовал слить воедино

образы полковника Най-Турса и Алексея Турбина для более сильного художественного

45

воздействия. Автору было жаль расставаться с Най-Турсом, но он понял, что

Станиславский прав.

На моей памяти постановка „Дней Турбиных" подвергалась не раз изменениям. Я

помню на сцене первоначальный вариант с картиной у гайдамаков в штабе 1-ой конной

дивизии Болботуна. Сначала у рампы дезертир с отмороженными ногами, затем

сапожник с корзиной своего товара, а потом пожилой еврей. Допрос ведет сотник

Галаньба, подтянутый, вылощенный хладнокровный убийца (Малолетков — хорош).

Сапожника играл — и очень хорошо — Блинников. Еврея так же хорошо — Раевский.

Сотник Галаньба убивает его. Сцена страшная. На этой генеральной репетиции я сидела

рядом с К. С. Станиславским. Он повернул ко мне свою серебряную голову и сказал: „Эту

сцену мерзавцы сняли" (так нелестно отозвался он о Главреперткоме). Я ответила

хрипло: „Да" (у меня от волнения пропал голос). В таком виде картина больше не шла. На

этой же генеральной была включена сцена у управдома Лисовича — „У Василисы".

Василису играл Тарханов, жену его Ванду — Анастасия Зуева. Два стяжателя прятали

свои ценности в тайник, а за ними наблюдали бандиты, которые их и обокрали и

обчистили. Несмотря на великолепную игру, сцена была признана инородной,

выпадающей из ткани пьесы, утяжеляющей спектакль, и Станиславским была снята.

Москвичи знают, каким успехом пользовалась пьеса. Знакомая наша

присутствовала на спектакле, когда произошел характерный случай.

Шло 3-е действие Дней Турбиных"... Батальон разгромлен. Город взят

гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с

Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики

взволнованный женский голос: ,Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с