О пьянстве

, М. М. иликого угодно из тех тысяч что приходят и уходят на
целлулоидном экране
или временных девчонок каких видел такими прелестными
на парковых скамейках, в автобусах, на танцах и гулянках, на
конкурсах красоты, в кафе, цирках, на парадах, в универсальных
магазинах, на стрельбе по тарелочкам, в полетах на шаре, на автогонках, родео,
боях быков, в борьбе в грязи, дерби на роликах, выпекании пирожков,
церквях, волейбольных матчах, состязаниях по гребле, на сельских ярмарках,
рок-концертах, в тюрьмах, автоматических прачечных или где бы то ни было

быть пьяным за этой печаткой круче чем быть с какой угодно женщиной

кого я в жизни видел или
знал.

Из «Пленок Буковски» [105]

Я из тех, кто все время ведется, я простофиля. В общем, как бы там ни было, возвращаясь, несу я все эти шестерики с тремя или четырьмя другими людьми, мы все ржем, как вдруг ни с того ни с сего подваливает этот парень.

Говорит:

– Ух ты, вам, ребята, похоже, здорово. Не против, если я присоединюсь?

Они все говорят:

– Да, да, да!

А я говорю:

– Эй, постой…

Он такой:

– Да ладно тебе, давай я с вами пойду.

Я говорю:

– Ну ладно, пошли.

И вот мы все уже внутри, и давай бухать и бухать. А там пианино стоит. Я иду поиграть на пианино. Ночь длится. Я на нем играть не умею, но играю. И сижу в кресле – мне этот парень не слишком нравится… Он говорит о войне, на которой побывал, и сколько людей он там убил. А это меня не очень-то интересовало, понимаете, потому что на войне можно убивать людей, и это ничего не значит. Это законно. Кишка должна быть не тонка, чтоб убить кого-то, когда это не по закону. Понятно? Я ему, в общем, так и сказал. А он все не затыкается, хлещется там всяким: как хорошо-де он стрелял, сколько людей убил.

Я говорю:

– Херня это, пошел отсюда!

Он говорит:

– Я тебе не нравлюсь?

Я говорю:

– Ага, уходи.

Немного погодя он ушел, мы болтаем и бухаем. Как вдруг он вернулся. У него был пистолет. Внезапно вокруг меня никаких друзей не осталось. Они как бы исчезли куда-то… и тут он заходит мне за спину и говорит:

– Значит, не нравлюсь, да? – Тут вот как раз люди часто допускают ошибку. Но я только о себе говорить буду. Я сказал ему правду.

Говорю:

– Нет, ты мне не нравишься.

И он подошел ко мне сзади и пистолет мне к виску приставил.

Говорит:

– Я тебе по-прежнему не нравлюсь, правда?

Я говорю:

– Да, ты мне по-прежнему не нравишься.

Я вам так скажу, я вообще на самом деле не испугался. Это как кино где-нибудь смотреть…

Поэтому он говорит:

– Ну, я тебя убью.

А я говорю:

– Ладно. Дай-ка я тебе скажу только – если ты меня убьешь, ты мне окажешь услугу.

Это правда была, что я ему сказал.

Я говорю:

– Я все равно суицидник. Ломал себе голову, как это сделать, ты теперь меня от этих хлопот избавил. Если ты меня убьешь, меня ты от хлопот избавишь. А хлопоты начнутся у тебя. Сядешь пожизненно или на электрический стул, как тут у них, к черту, это сейчас делается.

Повисло молчание. Я ощущал, как дуло на меня жмет. Просто сидел и больше не говорил ничего – и он больше не говорил ничего. Потом опустил пистолет и пошел к двери, и сетчатая дверь хлопнула, он вышел…

И вот позже все мои друзья собрались:

– Ой, Хэнк, у тебя все в порядке?

Я говорю:

– Ага, вы, ребята, очень меня выручили, верно? Просто стояли, смотрели. Могли б его сзади схватить или как-то.

– Ну, Хэнк…

Я говорю:

– Ладно.

Ну и потом выяснилось, что он вошел с пушкой в какую-то аптеку и что-то сделал, побил кого-то рукояткой пистолета и пытался стрелять, и его определили в дурдом, позже. Поэтому он там взаправду не шутил, но знаете же, ничто не сравнится с тем, когда один псих с другим разговаривает. Я рискнул наудачу. Но при этом на самом деле готов был отчалить. Подумаешь, ничего особенного. И он это знал. Если страха не чувствуешь – не откликаешься.

***