О поэтах и поэзии

Возьмем одну из самых известных (что тоже парадокс), коротких и внешне бесхитростных, но притом абсолютно загадочных песен Окуджавы – «Батальное полотно». Но ничего батального в песне не происходит, сверх того Окуджава известен многократно выраженной, демонстративной неприязнью к милитаризму. Правда, именно это плюс военный опыт заставляли его вновь и вновь обращаться к теме войны как самой болезненной – и пространство боя выступает у него как некий образ пограничного, загробного мира: «Высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит». Война – пограничное состояние между жизнью и смертью, и именно в это пограничье уходит военный парад, изображенный на гипотетическом полотне. В песне нет ничего от марша, это подчеркнуто медленное и даже траурное шествие, последний парад – не перед решающим боем, а перед окончательным исчезновением, растворением в небытии. Весьма сомнительно, чтобы на решающее сражение армия шествовала при полном параде. Скорее перед нами именно прощальный смотр – не столько русской армии, сколько русской истории и культуры: «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Что же с ними происходит, почему «все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые»? В этом смысле даже полный текст песни, с отброшенной впоследствии четвертой строфой, – «медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски», – ничего не объясняет: ехали на войну – «крылья за спиною, как перед войною», – а въехали в ночь, что такое? Похоже, Окуджава раньше других – в 1973 году, если верить авторской датировке, – почувствовал, что имперский проект заканчивается, что Россия переживает последнюю культурную вспышку, сравнимую с Серебряным веком; петровский – и соответственно петербургский – период русской истории завершается, причем не последним боем (которого в те годы многие ждали), а растворением в небытии, довольно-таки бесславным распадом. Мы живем в постимперской, распадной России, и нам понятна сложная авторская эмоция – ностальгия по системе в целом, со всем ее государственным насилием – и всеми ее великими плодами, с императором и дуэлянтами, с полководцами и поэтами. С умирающими не выясняют отношения: сначала надо отпеть эпоху, и Окуджава ее отпевает – с приличествующей скорбью и почтением; те же темы звучат в написанной чуть позже «Старой сол датской песне». Там, правда, сохраняется то ли надежда, то ли, напротив, отчаяние от шанса на новые повторения – «Все должно в природе повториться (…), времени не будет помириться». Но ясно уже, что эти повторения будут пониже и пожиже – без дуэлянтов, аксельбантов и поэтов. Мотив шествия, последнего парада в русской поэзии этих лет возникает не единожды: начиная с «Шествия» Бродского, где перед читателем проходят, неизвестно откуда и куда, главные персонажи все того же петербургского мифа, и заканчивая, скажем, стихотворением Кублановского «Систола, сжатие полунапрасное»; впрочем, по-настоящему все закончилось «Представлением» того же Бродского, где доминировало чувство исчерпанности уже советского проекта – «Мы заполнили всю сцену, остается лезть на стену».

«Батальное полотно» лучше других сочинений Окуджавы иллюстрирует главную особенность его песенного творчества: он фиксирует – простыми на первый взгляд средствами – сложные, «скрещенные», не описанные ранее эмоции. Об этом исчерпывающе высказался в дневниках Давид Самойлов: «Слово Окуджавы не точно, точно его состояние». Слово, собственно, и не должно быть точно, чтобы каждый слушатель мог свободно поместить себя в авторскую рамочную конструкцию. Сам Окуджава, понимавший все-таки в собственном сочинительстве больше других, в автобиографическом рассказе «Как Иван Иванович осчастливил целую страну» назвал себя именно изготовителем рамочек, в которых любое полотно и даже фотография владельца приобретали более благородный, даже величественный вид. Помещая себя в рамочные конструкции окуджавских сюжетов, мы действительно начинаем себе нравиться: «И не меня они жалеют, а им себя, наверно, жаль». Но состояние точно всегда, и состояния эти многократно нами испытаны, но никогда не зафиксированы, не отрефлексированы; их сложность обеспечена неоднозначностью эмоций, совмещением нескольких смысловых пластов. Обычно у Окуджавы эта сложность подчеркнута резким несовпадением слов и музыки: мажорные тексты поются в миноре, и наоборот.