О поэтах и поэзии

Окуджава, Высоцкий и Галич всегда так умело стилизовались, был обусловлен тридцатыми и сороковыми годами; в сущности, авторская песня родилась в ГУЛАГе и на фронте – или по крайней мере вобрала этот опыт; городской романс, блатной фольклор и военные песни – очевидные источники поэтики Окуджавы, Высоцкого, Галича и сотен их продолжателей-подражателей. Но если более-менее понятно, откуда взялся советский фольклор и наследующее ему движение КСП, то с поэтикой этого фольклора все далеко не так просто; думаю, качество авторской песни во многом определяется именно тем, насколько фольклорной – то есть в лучшем смысле анонимной – она становится. Песни Окуджавы, арбатского мальчика, маленького лорда из семьи демократичного, но высокопоставленного партийца, с самого начала воспринимаются именно как народные. Образ автора размыт, не виден, и потому Окуджаву представляли себе каким угодно – внешность и биография автора могли быть поистине любыми (как и у Блока, кстати). Многие, заметим попутно, были разочарованы, когда увидели настоящего Окуджаву – черноволосого (впоследствии лысого), с усиками, которые вечно упоминались в фельетонах, – не то грузин, не то армянин, не то японец, судя по фамилии… Представляли-то его… а вот каким? Да никто не знает, у каждого он был свой, благо и голос, и слова, и музыка это позволяли. И родство песен Окуджавы с фольклором не сводится к аспектам биографическим или социальным (воевал, родня сидела, рос в дворовой приблатненной среде). Механизмы, внутреннее устройство этих песен – вот что такое на самом деле «фольклорность», и здесь все непросто.

О том, какая песня становится народной, а какая остается сколь угодно популярной, но все-таки «авторской», не поется в застольях и не превращается в пароль, – написано сравнительно немного; причина, вероятно, в том, что советскому человеку успели внушить стойкое отвращение к фольклору и его исследованиям. «Неужели вам нравятся фольклорные ансамбли?» – вопрошает в позднем стихотворении Кушнер, который и к авторской песне относится скептически; фольклор во многом скомпрометирован, заслонен стилизациями, всякого рода березоньками и лебедушками, и подлинно народное творчество на этом фоне скорей маргинально, а в советские годы еще и малоцензурно. Между тем именно изучение фольклора позволяет не просто объяснить чужой успех, но и достичь собственного. Окуджава, конечно, никаким фольклористом не был, да и филологического образования толком не получил, – он случайно, как почти всегда и бывает, набрел на главные закономерности нового жанра; но теперь они прочно связались с его именем. Ни Высоцкий, ни Галич, ни Матвеева не вышагнули так резко за пределы собственной среды; при всей своей народности даже Высоцкий оставался прежде всего Высоцким, тогда как песни Окуджавы странствовали по стране анонимно, и в некоторых случаях вопросы авторства не выяснены до сих пор. Именно Окуджаве – а не кому-либо из его современников и коллег – приписывают вдруг то «На полочке стоял чемоданчик», то «Однажды Дугу-Дугу», то еще что-нибудь из студенческого репертуара сороковых годов. И это нормально – думается, он бы не обиделся.