О поэтах и поэзии

Еще одна его главная черта, тесно связанная с этой тягой к высоким скоростям, – очень русская и очень христианская. Это не восторг от разрушения как такового – иначе Вознесенский ничем не отличался бы от левака с французских баррикад; это еще и умение терять. В этом радостном разрушении собственной жизни – весь пафос «Пожара в Архитектурном»: «Пожар в Архитектурном! По залам, чертежам, амнистией по тюрьмам – пожар, пожар! А мы уже дипломники, нам защищать пора. Трещат в шкафу под пломбами мои выговора! Прощай, архитектура! Пылайте широко, коровники в амурах, райклубы в рококо! Прощай, пора окраин! Жизнь – смена пепелищ. Мы все перегораем. Живешь – горишь. Все выгорело начисто. Милиции полно. Все – кончено! Все – начато! Айда в кино!»

Ломать – это строиться заново, и главный пафос советской поэзии рубежа пятидесятых-шестидесятых – это снос старых домов и бараков, строительство новых районов. Тогда и Новелла Матвеева («Водосточные трубы»), и Окуджава («Старый дом»), и Арсений Тарковский («Дом напротив») воспели эту ломку, и всем верилось, что на смену старью идет чистая и свободная жизнь.

(Увы, в гибнущих системах обновление редко ведет к улучшению; но последняя ломка, в которую верили, была хрущевская, и она же была последней, которая кое-что улучшила. Дальше с каждой новой «перестройкой» система не столько обновлялась, сколько упрощалась – и сегодня доупростилась до того, что ресурса на обновление у нее уже не осталось. Следующая перестройка грозит обернуться просто распадом, а вырастет ли что-нибудь на этом пепелище – вопрос; вот и тянем, хотя уже невыносимо.)

И при этом Вознесенский был традиционным лириком, со всеми обычными лирическими темами: любовь – разлука, смерть, поэт-и-поэзия – и отличался от современников разве что вот этой скоростью мысли да качеством исполнения. И это тоже сближало его с прослойкой, для которой он работал: им казалось, что на СССР можно работать качественно, можно найти нишу, в которой мы будем независимо делать свое дело.

Как вы заметили, я игнорирую здесь слишком известную историю, когда на Вознесенского в 1963 году наорал Хрущев. Когда на тебя орет глава ядерной державы – это сильное впечатление, Вознесенского тогда отпоил водкой Солоухин, но и сам Вознесенский держался достойно; в душе он, кстати, на Хрущева не обиделся, потому что понимал, что Хрущев не зверь. Это стоило ему, конечно, некоторых неприятностей, в том числе внезапной отправки на военные сборы, где молодые лейтенанты, обожавшие его стихи, максимально скрасили ему трехмесячное пребывание на службе; ценнейшим результатом этого призыва стало прозрачное по смыслу стихотворение «Сквозь строй», якобы про Шевченко. Но тогда депрессии не было, ибо был читатель, чувствовалась его поддержка.

Тип этого читателя – молодого, а часто и немолодого технократа, немного циника, а в душе глубоко сентиментального человека – Вознесенский дал в стихотворении «Монолог рыбака», оно до того наглядно, что просится в антологию, в хрестоматию шестидесятых, и наивное самодовольство главного героя не должно нас обманывать – мы примерно знаем, что с ним будет:

Мотаются мотороботы,
        как уголь, горит вода – работа!
работа!
Все прочее – лабуда.

<…>

Да здравствует же свобода,

        нужнейшая из свобод,
работа,
        работа —
как праздничный ледоход.

И где-то над циклотроном

        загадочный, как астроном,
сияя румяной физией,
        считая свои дробя,
Вадик Клименко,
        физик,
вслушивается в тебя.

Он, как штангист, добродушен,

        но Вадика не тревожь —
полет звездопадов душных,
расчет городов и рощ
дрожит часовым механизмом
        в руке его здоровенной —
не шизики —
        а физики
герои нашего времени!..

Ну, впрочем, я заболтался.

Ребята ждут на баркасе…

И это «я заболтался», типа нечего болтать, пора работать – тоже наивно и тоже самодовольно. Он такой интеллигентный ры бак, который дружит с физиками, – вероятно, он устроился на сейнер, как кто-нибудь из героев «Звездного билета», но этим людям ведь не принципиально, где самоутверждаться, они всем докажут, что умеют все. И этот персонаж в шестидесятые не то что преобладал, но был главным. И его простительное самодовольство, высокомерие относительно старших, уверенность, что у него-то получится, – все, что раздражало в молодых технократах, – все это кончилось, и Вознесенский это зафиксировал первым. Ему дано было увидеть гибель своего героя и читателя, и об этом написал он поэму, которую биограф его Игорь Вирабов считает лучшей, «Лед-69».

3