О пользе волшебства

Если применить открытия глубинной психологии к этим трем особенностям сказок, начинаешь понимать тонкий смысл того, что поначалу казалось крупными упущениями в сюжете. Мы не знаем, почему жених вынужден был принять обличье уродливой твари или почему тот, кто причинил ему вред, не понес наказания. Тем самым мы получаем намек на то, что утрата естественного или прекрасного облика произошла в самом отдаленном прошлом, когда мы не понимали, почему с нами происходят те или иные события, даже в тех случаях, когда они имели далеко идущие последствия. Можно ли сказать, что подавление сексуальных стремлений произошло так рано, что невозможно вспомнить, когда и как это случилось? Никто из нас не в состоянии припомнить, в какой момент секс впервые стал осознаваться как нечто звериное, чего следует бояться, избегать и что нужно скрывать: слишком уж рано на него накладывается табу. Вспомним, что не так уж далеки те времена, когда родители из буржуазных семей рассказывали своим детям, что впервые узнали о сексе только на брачном ложе. Если учесть это, неудивительно, что в сказке «Красавица и Чудовище» герой говорит Красавице: «Злая фея заколдовала меня и превратила в ужасную тварь. Я должен был оставаться таким до тех пор, пока молодая красивая девушка не полюбит меня и не захочет выйти за меня замуж». Только женитьба дает разрешение на секс: прежде он расценивался как проявление звериного, теперь же превращается в связь, освященную таинством брака.

Поскольку в роли первых наших просветителей выступают матери (или няньки), вероятно, что именно они так или иначе наложили табу на тему секса, и потому именно женщина превращает будущего жениха в животное. По меньшей мере в одной истории о животном-невесте сообщается, что причиной утраты ребенком человеческого облика становится его плохое поведение и что колдовство совершает именно мать. Сказка братьев Гримм «Ворона» начинается так:

Жила-была некогда королева; была у нее дочка, совсем еще маленькая, — ее еще на руках носили. Однажды девочка расшалилась, и, что мать ей ни говорила, девочка никак не могла успокоиться. Потеряла мать терпение, а летали вокруг замка в то время вороны; вот открыла она окно и сказала:

— Хоть бы ты стала вороной и от меня улетела, мне было бы тогда спокойней!

Только вымолвила она это слово, обернулась девочка вороной… (391)

Вряд ли покажется неправдоподобным объяснение, что дело было в инстинктивном сексуальном поведении девочки — неостановимом, неприемлемом, таком, что невозможно было назвать его вслух: мать до того рассердилась, что подсознательно ощутила, что ее дочь — животное и потому может на самом деле превратиться в животное. Если бы девочка только плакала и капризничала, то в сказке бы так и говорилось. К тому же мать не отреклась бы от ребенка с такой легкостью.

В сказках о женихе-животном мы видим нечто иное: формально мать в них не упоминается, однако присутствует в обличье волшебницы, которая вызывает у ребенка отношение к сексу как к животным проявлениям. Поскольку почти все родители так или иначе накладывают на тему секса табу, оно настолько универсально и — по крайней мере, в какой-то степени — неизбежно, что нет причин наказывать того, кто заставил ребенка видеть в сексе нечто животное. Поэтому волшебницы, превратившие жениха в животное, не несут наказания в финале.

Заслуга в том, что животное принимает человеческий облик, принадлежит героине, ее любви и преданности. Только если она в конце концов полюбит жениха настоящей любовью, он освободится от чар. Чтобы девушка «со всею силою» полюбила мужчину, она должна быть способна перенести на него более раннюю инфантильную привязанность к отцу. Залог успеха здесь в том, чтобы отец, вопреки своим сомнениям, согласился с этим: так, в «Красавице и Чудовище» отец поначалу не хочет, чтобы героиня спасла ему жизнь, отправившись к Чудовищу, но в конце концов дает себя убедить. В свою очередь, девушка сможет свободно осуществить перенос, претворить эту эдипальную любовь к отцу в чувство, обращенное к возлюбленному, и обрести счастье, если в результате сублимации в этих отношениях воплотится, пусть и с отсрочкой, ее детское любовное чувство и если в то же время она полюбит зрелой любовью человека, подходящего ей по возрасту.