О Пушкине, o Пастернаке

Ясно, что у Пушкина Сальери не в состоянии соревноваться с Моцартом, чей божественный дар, «бессмертный гений», как понимает сам завистник, — это явление уникальное, из ряда вон выходящее, почти сверхъестественное. Гордыня же не позволяет ему смириться с «несправедливостью» и принять христианскую точку зрения, согласно которой «всякое благо, какое только получает человек, исходит от благодати Божией» и, следовательно, «всякий, кто завидует благополучию, даруемому от Бога, хулит Бога» (Могила 1831: 154). Позиция Сальери по отношению к гению напоминает позицию «племянника Рамо», одного из двух собеседников в одноименном философском диалоге Дидро. Тонкий ценитель искусств, способный, но абсолютно бесплодный музыкант, циник, шут и повеса, в котором «спутались понятия о честном и бесчестном», Рамо-младший, племянник известного композитора, признает, что в музыке, как и «в шахматах, шашках, поэзии <…> и тому подобном вздоре», значение имеют только великие люди, гении, и отчаянно им завидует. «Знаю лишь одно, — говорит он, — мне хотелось бы быть другим, чего доброго — гением, великим человеком; да, должен признаться, такое у меня чувство. Каждый раз, когда при мне хвалили одного из них, эти похвалы вызывали во мне тайную ярость. Я завистлив. <…> Я говорю себе: „Да, конечно, ты бы никогда не написал `Магомета` или похвального слова Мопу“. Значит, я ничтожество, и я уязвлен тем, что я таков. Да, да, я ничтожество, и я уязвлен. <…> Поэтому я завидовал моему дяде, и, если б после смерти в его папке нашлось бы несколько славных пьес для клавесина, я без колебаний поменялся бы с ним местами» (франц. оригинал: Tout ce que je sais, c’est que je voudrais bien être un autre, au hasard d’ être un homme de génie, un grand homme. Oui, il faut que j’en convienne, il y a là quelque chose qui me ledit. Je n’en ai jamais entendu louer un seul que son éloge ne m’ait fait secrètement enrager. Je suis envieux. <…> Je me dis: certes tu n’aurais jamais fait Mahomet; mais ni l’ éloge du Maupeou. J’ai donc été; je suis donc fâché d’ être médiocre. Oui, oui, je suis médiocre et fâché. <…> J’étais donc jaloux de mon oncle, et s’il y avait eu à sa mort, quelques belles pièces de clavecin, dans son portefeuille, je n’aurais pas balancé à rester moi, et à être lui — Diderot 1821: 18; Библиотека Пушкина 1910: 225, № 882). Однако поскольку он не способен соревноваться с гениями, то приходит к выводу, что они не нужны («Il faut des hommes; mais pour des hommes de génie; point. Non, ma foi, il n’en faut point»), ибо лишь мешают спокойной жизни, и соглашается с мнением одного министра, говорившего: «…гении — существа омерзительные, и, если бы на челе новорожденного стоял знак этого опасного дара природы, ребенка следовало бы задушить или выбросить на помойку» («…les gens de génie sont détestables, et que si un enfant apportait en naissant, sur son front, la caractéristique de ce dangereux présent de la nature, il faudrait ou l’ étouffer, ou le jeter au cagnard» — Diderot 1821: 10). Его главный аргумент против гениев — это argumentum ad hominem: он убежден, что для них ничего, кроме их дела, не существует, и потому они дурные граждане, дурные родители, дурные мужья и жены, дурные друзья, дурные родственники (как его «великий дядя», которого он обвиняет в безразличии к близким и всему миру). Ему возражает собеседник-философ, который говорит: «Даже согласившись с вами, что люди гениальные обычно бывают странны, или, как гласит пословица, нет великого ума без капельки безумия, мы не отречемся от них. Века, которые не породили ни одного гения, достойны презрения. Гении составляют гордость народов, к которым принадлежат; рано или поздно им воздвигают статуи и в них видят благодетелей рода человеческого» («Tout en convenant avec vous que les hommes de genie sont communement singuliers, ou comme dit le proverbe, qu’il n’y a point de grands esprits sans un grain de folie, on n’en reviendra pas. On meprisera les siècles qui n’en auront pas produit. Ils feront l’ honneur des peuples chez les quels ils auront existé; tot ou tard, on leur eleve des statues, et on les regarde comme bienfaiteurs du genre humain» — Diderot 1821: 10). Однако «племянник Рамо» стоит на своем и на реплику собеседника, спрашивающего: «Если б гениальный человек в обхождении, как правило, отличался упрямством, привередливостью, угрюмостью, даже если б он был злым человеком, какой вывод вы из этого сделаете?», отвечает, «что его надобно утопить» («Quand un homme de genie seroit communément d’ un commerce dur, difficile, epineux, quand meme ce seroit un mechant, qu’en concluriez vous? <…> Qu’il est bon a noyer» — Ibid.: 12).