О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

А. О. Смирнова метко прозвала Пушкина искрою. Да, Пушкин и Глинка это божественные искры, выбитые из груди России Европейским нашествием 1812 года. Смерть Пушкина была таким событием, что австрийский посол при дворе нашем граф Фикельмон счёл нужным известить о ней князя Меттерниха. Приводим выдержку в русском переводе: «Император призвал к себе господина Жуковского и сказал ему: „Пушкин был голова горячая, что доводило мысли его часто до крайностей. Я прикажу, чтобы все его бумаги были переданы вам. Сожгите из них всё, что хотите, я не хочу о том знать, и сберегите, что найдёте достойным“»[622].

Писавший мог быть хорошо осведомлён о всём, что касалось Пушкина, через супругу свою, графиню Дарью Фёдоровну, и тёщу, вдову Елисавету Михайловну, которая и жила у него. Обе любили и почитали Пушкина, который бывал очень близок с графинею Д. Ф. Фикельмон[623]. Говоря про убийцу Пушкина, граф Фикельмон замечает, что покрыты тайною причины, по которым Геккерн усыновил Дантеса, дал ему своё имя и обеспечил благосостояние (assuré sa fortune). По кончине Пушкина Государь выразил желание, чтобы Голландия отозвала из Петербурга Геккерна, и не дал ему обычного прощального свидании. Он переехал посланником в Вену, где и умер в глубокой старости. Не найдётся ли чего-нибудь о Пушкине в его бумагах? Они перешли, конечно, к его усыновленнику, о котором в примечании к письму графа Фикельмона сказано, что он родился 5 февраля н. с. 1812 года (следовательно был на полгода старше Натальи Николаевны Пушкиной).

Второе письмо о смерти Пушкина писано из Москвы к князю П. А. Вяземскому поэтом Баратынским. Оно поистине прекрасно и служит лучшим опровержением взведённой недавно на Баратынского клеветы, будто он снедаем был завистью к Пушкину. «В какой внезапной неблагосклонности к возникающему голосу России Провидение отвело око своё от поэта, давно составлявшего её славу и ещё бывшего (что бы ни говорили злоба и зависть) её великою надеждою? Я навестил отца в самую ту минуту, как его уведомили о страшном происшествии. Он, как безумный, долго не хотел верить, наконец, на общие весьма неубедительные увещания сказал: „Мне остаётся одно — молить Бога не отнять у меня памяти, чтобы я его не забыл“. Это было произнесено с раздирающею ласковостью». Отец Пушкина, вдовец, жил тогда в Москве.

Третье письмо — князя П. А. Вяземского к графине Э. К. Мусиной-Пушкиной. Оно уже появилось в переводе и с примечаниями в «Русском Архиве». Оно необыкновенно содержательно и полно внутренней силы и глубокой искренности. На погребальном выносе Пушкина из Конюшенной церкви, когда вся обширная площадь перед нею была сплошным ковром голов, рыдающий князь Вяземский лежал простёртый на церковном полу. Сын его, тогда 17-летний юноша, во время, как боролся со смертью великий поэт, не покидал его квартиры. В 70-х годах, уже в глубокой старости, живучи в Гамбурге, князь Пётр Андреевич и его княгиня вспоминали о Пушкине с живою сердечною скорбью.

Примечания

«РА». 1901. № 8.

Предисловие к публикации «Письма П. В. Нащокина к А. С. Пушкину» [624]

В наших словесных и бытовых преданиях за вторую четверть XIX века имя Нащокина связано с именем Пушкина. Нащокин был одним из немногих искренних друзей Пушкина, который к нему мог относить стихи свои:

Кто клеветы про нас не сеет,
Кто нас заботливо лелеет,
Кому порок наш не беда,
Кто не изменит никогда[625]

.