О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин![901] Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать его бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! все мои бумаги сожжены! — у меня ничего не найдётся в квартире; но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем“. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь…[902] Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её к Государю. А знаешь ли?— Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его слово) обхождения».

После этого мы перешли к очередным делам, а там занялись разговорами о делах графа, о Вороньках (имение в Полтавской губернии), где он выстроил великолепный дом, разбил чудесный сад — он очень любил садоводство — и всем этим хотел пожертвовать в пользу института для бедных девиц Полтавской губернии.

На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от Государя. Он возвратился и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: «Я вошёл к Государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: „Здесь всё, что разбрелось в публике, но Вам, Государь, лучше этого не читать!“ Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, а наконец спросил: „А что ж ты сделал с автором?“—Я?.. (сказал Милорадович) я объявил ему от имени Вашего Величества прощение!.. Тут мне показалось (продолжал Милорадович), что Государь слегка нахмурился. Помолчав немного, Государь с живостью сказал: „Не рано ли?..“ Потом ещё подумав, прибавил: „Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности отправить его на службу, на Юг!“[903] Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к Государыне[904]; а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению».

Кто таков помянутый здесь Фогель? Фогель был одним из знаменитейших, современных ему, агентов тайной полиции. В чине надворного советника он числился (для вида) по полиции; но действовал отдельно и самостоятельно. Он хорошо говорил по-французски, знал немецкий язык, как немец, говорил и писал, как русский. Молодёжь называла его Библейскою птицею: потому что, кажется, у Сираха сказано: «не говори худого о Властях, ибо Птица (Vogel) перенесёт слова твои!» Во время Семёновской истории[905] он много работал и удивлял своими донесениями. Служил он прежде у Вязмитинова, потом у Балашова, и вот один из фактов его искусства в ремесле.

В конце 1811-го года с весьма секретными бумагами на имя французского посла в С. П.-ге выехал из Парижа тайный агент. Его перехватили и проводили прямо в Шлиссельбургские казематы, а коляску его представили к Балашову, по приказанию которого её обыскали, ничего не нашли и поставили в сарае с министерскими экипажами. Фогеля послали на разведку. Он разведал и объявил, что есть надежда открыть, если его посадят, как преступника, рядом с заключённым. Так и сделали. Там, отделённый только тонкою перегородкою от нумера арестанта, Фогель своими вздохами, жалобами и восклицаниями привлёк внимание француза, вошёл с ним в сношение, выиграл его доверенность и через два месяца неволи вызнал всю тайну. Возвратясь в С.-П.-г, Фогель отправился прямо в каретный сарай, снял правое заднее колесо у коляски, велел отодрать шину и из выдолбленного под нею углубления достал все бумаги, которые, как оказавшиеся чрезвычайно важными, поднёс министру. Вот какого полёта была эта птица, носившаяся над головою Пушкина! — Ф. Г.

Примечания

Удаление А. С. Пушкина из С.-Петербурга в 1820 году

«РА». 1866. № 8—9. Стб. 917—922.