О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Между тем служба, какова бы она ни была, в министерстве иностранных дел, а всего более родственные и общественные связи отца открывали молодому Пушкину вход в лучшие кружки большого света. Сюда относятся родственные отношения и знакомство его с графами Бутурлиными и Воронцовыми, с князьями Трубецкими, графами Лаваль, Сушковыми и проч. Так, известно по преданию, что в эту пору своей жизни Пушкин появлялся на блестящих вечерах и балах у графа Лаваля. Супруга сего последнего, любительница словесности и всего изящного, с удовольствием видала у себя молодого поэта, который, однако, и в то время уже тщательно скрывал в большом обществе свою литературную известность и не хотел ничем отличаться от обыкновенных светских людей, страстно любя танцы и балы. Так, знаем мы ещё, что во второй половине 1817 года он нередко посещал одну знатную даму, которая привлекала его внимание странным образом жизни и занятий своих, стремительностью характера и мечтательностию. Карамзин писал о нём в это время к одному приятелю, уехавшему в Москву: «Пушкин влюблён в Пифию (так называлась в обществе эта дама) ; он перед нею прыгает, коверкается, но, к сожалению, не пишет ей стихов»[259]. Пушкин страстно любил некоторое время бальные вечера, описанию которых посвящено у него несколько строф в первой главе Онегина, где между прочим читаем:

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума;
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.

Впрочем, большой свет скоро наскучил поэту, как сам он говорит в Послании к лицейскому товарищу князю Г<орчакову>, которое весьма замечательно и в историческом отношении, ибо в нём живо изображена картина тогдашнего большого света:

И признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую сильнее,
И где мы все прекрасного друзья;
Чем вялое, бездумное собранье,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены[260]

.

Пушкин не замедлил пристать к этой «семье молодых повес». В течение полугода с ненасытностью африканской природы своей предавался он пылу страстей. Это время по жизни вполне объясняется свойствами его впечатлительной души. Но, конечно, большое влияние имело на него направление эпохи. Может быть, никогда на Руси не были в таком ходу шумные сборища, заносчивые речи. Молодёжь, побывавшая во Франции, свидетельница и участница русской славы и недавних побед, как бы охмелела от радости. В начале 8-й главы Онегина, в тех строфах, которые можно назвать поэтическою автобиографиею Пушкина, так описывается то время:

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привёл
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары,
И как Вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодёжь минувших дней
За нею буйно волочилась,
И я гордился меж друзей
Подругой ветренной моей.

Много было тогда друзей у Пушкина. К большей части их отнёс он впоследствии 19-ю строфу в четвёртой главе Онегина и известное четверостишие:

Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольной разговор,
Обмен тщеславия, безделья,
Иль покровительства позор!

Немногие из тогдашних приятелей Пушкина постигнули его и, умев привязать к себе, остались любезны его сердцу. Сюда принадлежат в особенности офицеры гвардии Павел Петрович Каверин, воспитанник Геттингенского университета, бывший адъютант Бенигсена и участник последних войн, подружившийся с Пушкиным ещё в Царском Селе, и Николай Иванович Кривцов, славный своими ранами и пленом в Москве, где он лежал вместе с больными французами, коим после спас жизнь, человек, душевные качества которого будут достаточно описаны, если скажем, что он был дружен с Карамзиным и вёл с ним постоянную переписку; далее офицер генерального штаба Михаил Андреевич Щербинин, потом Василий Васильевич Энгельгардт, известный в Петербурге своею открытою жизнью, и богатые холостяки братья Александр и Никита Всеволодовичи Всеволожские, собиравшие у себя в доме весёлое общество, которое называлось Зелёною лампою, и др. Имена их Пушкин увековечил своими посланиями[261]. К последнему он писал из Бессарабии: