О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

– …что ж вы? баран вы! ни кола, ни двора. Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же, сударь, Наполеон или нет?.. Но господин Прохарчин уже и не отвечал на этот вопрос. Не то чтоб устыдился, что он Наполеон, или струсил взять на себя такую ответственность, – нет, он уж и не мог более ни спорить, ни дела говорить…

[Там же]

Кому могла прийти в голову такая до крайности странная мысль, чтобы сравнить бедного Прохарчина, обитающего в углу за ширмами, ни больше ни меньше, как с Наполеоном?[132] Здесь прежде всего парадоксальным образом пересекаются и стыкуются два наследия пушкинского Барона: с одной стороны, Барон выступает как «Наполеон avant la lettre» [Rosenshield 2013: 97], ретроспективная проекция наполеоновского «великого человека», готового путем злодеяний достичь величия и заполучить абсолютную силу. И здесь на сцену выходит восхищение Наполеоном, которое преследовало русский XIX век, с одной стороны – как абсолютным врагом, которого Россия храбро одолела, а с другой – как беспринципным великим героем, способным превзойти все границы, данности и законы и без моральных стеснений завладеть миром – тем Наполеоном, который будет воодушевлять Раскольникова и который удивительным образом предвещает Ницше. Парадигматический враг и втайне желанный образец одновременно. Другая составляющая наследства Барона – Прохарчин, прижимистый чиновник, сохранивший лишь крохоборскую часть без бароновской Идеи, скупость по мере нового бедного времени. Прохарчин судорожно цепляется за свое «богатство» как за то, что могло бы защитить его от рушащегося порядка, его позиция мелочно консервативная, но в то же время парадоксально революционная, поскольку он служит зеркалом этого порядка. Ничтожный мелкий чиновник выступает самым невероятным кандидатом в общественные бунтари, но все же – его бред кажется более проницательным и переворотным, чем парадигматический реализм остальных.

Значительным является тот факт, что Достоевский написал «Господина Прохарчина» сразу после «Двойника», и если следовать этой красной нити (двойничеству), то мы можем сказать следующее: Прохарчин – пародийный двойник пушкинского Барона, его гротескный антипод, его модернизованная и потому крайне карикатурная версия, его мизерная тень. Если Голядкин встретился со своим двойником, который был таким же, как он сам, то здесь Барон сталкивается со своим двойником, который представляет его самую большую противоположность, но все же в некий невероятный момент именно в нем замечают наполеоновскую составляющую и посредством этого отсылку к Барону[133]. – Здесь возникает нечто вроде гегелевского бесконечного суждения: Барон = Прохарчин, и в этом поразительном соединении мы могли бы увидеть своего рода отправную мысль Достоевского.

Из этого двойничества путь ведет прямиком к «Преступлению и наказанию» двадцать лет спустя, написанному в период, когда Достоевский был в полном расцвете писательских сил. Здесь мы тоже имеем дело с разветвлением и удвоением наследия Барона: с одной стороны, Раскольников, который хоть и не ссылается впрямую на монолог из «Скупого рыцаря», как Долгорукий из «Подростка», но кажется, что его втайне подталкивают именно слова Барона. Он тоже живет мечтами об абсолютной силе, до которой он хотел бы дорасти из своего низкого положения, он также ставит перед собой путь трансгрессии[134] всех моральных и социальных законов и соображений и видит в накопленных деньгах ключ к силе. Но в отличие от Барона, довольствующегося потенциально абсолютной силой в воображении (и умирающего, по всей видимости, тогда, когда его грандиозные идеи сталкиваются с реальным миром), Раскольников хотел бы следовать модели Наполеона, который приводит свою силу в действие и который посредством преступления может установить новый закон. Все великие законодатели и основатели человечества, от Ликурга до Наполеона, были преступниками, нарушали старые законы, чтобы установить новые, говорит он в свое оправдание, так он написал в своей статье. И когда он оправдывается, что при этом не подразумевал себя, Порфирий Петрович ему возражает: