О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Эта знаменитая речь во славу милости заключает в себе целую теорию суверенности и власти в миниатюре. С одной стороны стоит скипетр (the sceptre) как атрибут силы, светской власти, ее величия (majesty), являющийся источником благоговейного трепета (awe) и ввергающий в страх (the dread and fear of kings). С другой стороны находится милость, которая превосходит светскую власть, является атрибутом самого Бога и вдохновляет. Откуда власть, из чего она? Из страха и любви. Из силы и наказания, с одной стороны, и из милости – с другой. Одних только силы и страха недостаточно, ключевая фантазматика в том, что монарх является монархом не тогда, когда перед ним трепещут, а лишь тогда, когда проявляет милость. Лишь тогда она показывает, что человек достоин положения, которое занимает, что привилегия, которой он наделен по Божьей милости, это заслуженная привилегия, заслуженная его человеческим благородством. Словом, монарх является монархом не только благодаря положению, которое он занимает, несмотря на свои качества, но он занимает это положение как раз из-за своих качеств, своих особых отличий. Он мог бы властвовать лишь посредством силы и справедливости, но вопреки этому он властвует с помощью милости и великодушия, дает что-то просто так, дает больше, чем от него требует право, и больше, чем он мог бы себе позволить ввиду своей силы[92]. Он не действует лишь по закону, но согласно чему-то, что больше чем закон; действует не только по обмену, но согласно чему-то, что превосходит любой обмен. Здесь необходимо возникает quid pro quo: похоже, что в лице, которое занимает определенное положение (положение суверенной власти, аристократии и т. д.), есть нечто большее, этот излишек возникает из самого положения и составляет его необходимое структурное продолжение; quid pro quo заключается в том, что эта видимость принимает обратный ход, и таким образом кажется, что лицо занимает это положение именно потому, что в нем есть нечто большее, и поэтому это лицо, и никакое другое, в этом положении находится «на своем месте». Это большее и есть тот самый излишек милости наравне с законом, излишек «дара» по сравнению с обменом и справедливостью, излишек свободного акта дарения по сравнению с поведением, непосредственно связанным с законами. Именно поэтому милость представляет собой оборотную сторону суверенной власти: суверен никогда не является сувереном только потому, что придерживается законов, а именно потому, что он над законами, вне закона, и это свое исключительное положением он демонстрирует актом милости как излишком, эксцессом по отношению к закону. Суверен – это не только Другой, как Другой закона, а действительно Другой, когда он является Другим Другого, исключение в рамках законности, правил, предписаний. И именно по этой составляющей, согласно которой происходит превышение как власти законов, так и власти силы, человеческая возвышенность прикасается к Божьему: милость – это Божий атрибут, an attribute to God himself.

В этой игре отражений между иудейством и христианством верх иронии, вероятно, в том, что и речь Порции о милости имеет свой источник, свое пристанище в Библии, которое мы находим не где-нибудь, а в Ветхом Завете. Точнее, в той части, которую образуют так называемые девтероканонические книги, то есть сочинения, которые не включены в еврейский канон и которые Шекспир любит цитировать. Источник можно найти в книге Сираха (традиционно известной также как «Екклезиастик»): «Коль красна милость во время скорби его, якоже облацы дождевнии во время бездождия» (Сирах 35, 23); источников же, касающихся милости в еврейской традиции, более чем достаточно, милость красной нитью проходит через раввинскую литературу. Когда таким образом Порция хочет определить и дефинировать христианскую позицию милости в противовес еврейской мести, в качестве наилучшей риторической фигуры ей служит не что иное, как Ветхий Завет.