О современных методах исследования греческих и русских документов XVII века

Прежде всего, Л. А. Тимошину удивляет небольшой объем нашего текста об Арсении Греке, отсутствие исследования существующих материалов по этой теме (Рец. С. 618). Как и в некоторых других случаях выше, мы можем только вновь обратить внимание рецензента на ее незнакомство с нашей работой об Арсении Греке 1977 г., переизданной затем в 2003 г. (см.: Фонкич Б. Я. 1) Греческо-русские культурные связи в XV–XVII вв. (Греческие рукописи в России). М., 1977. С. 108–125; 2) Греческие рукописи и документы в России в XIV – начале XVIII в. М., 2003. С. 153–163, 208–212). В нашем прежнем исследовании есть, по сути дела, весь материал источников (документов, рукописных и старопечатных книг), необходимый для характеристики деятельности Арсения Грека в домосковский и в большой степени – в московский период. Резюмируя полученные тогда факты в книге 2009 г., мы отсылаем читателя к уже изданному труду, не считая нужным перепечатывать его еще раз.

Теперь, когда мы досконально проанализировали технику рецензирования Л. А. Тимошиной именно нашей книги, выявили основную идею ее опуса, «движущие силы» ее работы, мы, естественно, понимаем, что такого «читателя» никакие отсылки все равно никак не могли бы удовлетворить: мы ведь не умеем «смотреть на мир» сквозь те «очки», которыми вооружена рецензент, не имеем того «трафарета», который обеспечил бы нам столь неопровержимые выводы, какие умеет делать Л. А. Тимошина. Убедимся в этом сами.

Если для нас с самого начала было ясно, что Арсений Грек, получивший высшее образование в Коллегии св. Афанасия в Риме, принадлежал к той среде, откуда на протяжении XVII столетия выходили многие преподаватели, дидаскалы средних и высших учебных заведений, просвещавшие греческий народ или любых других людей, изучавших греческий язык, на огромном пространстве от Венеции до Константинополя и Киева, и что еще до своего приезда в Москву он, скорее всего, мог заниматься такого рода деятельностью (о чем неопровержимо свидетельствует состав его большой библиотеки, причем не только по ее переписи 1649 г., но и на основании анализа более десятка самих книг, выявленных нами в свое время), то для Л. А. Тимошиной это все не имеет никакого значения: во-первых, потому, что она, по всей вероятности, этого просто не знает, а, во-вторых, если и знает, то не считает такого рода факты достойными хоть какого-нибудь внимания. Гораздо важнее для нее здесь показания русских источников, а они, как полагает рецензент, свидетельствуют о том, что Арсений Грек никаким дидаскалом вовсе и не был! На основании их данных можно сделать очень простое и «логичное» предположение, будто Паисий Иерусалимский пополнил свою свиту в Киеве первым попавшимся ему там греком, дав ему – вовсе и не учителю – титул дидаскала. Так же думал и Η. Ф. Каптерев (и Л. А. Тимошина привлекает себе в поддержку его мнение), не знавший, естественно, тех материалов, которые известны сегодня, и считавший, что Арсений Грек был не учителем, а обычным авантюристом с Востока (Рец. С. 620).

Все правильно: «посторонний» по отношению к истории греческо-русских связей исследователь не может знать целого ряда важных нюансов для понимания данного эпизода и не хочет учитывать ничего другого, кроме того, что «выгодно» для его точки зрения. А такому исследователю «выгодно» все, что будто бы говорит против существования греческих школ в России в XVII в. или даже против попыток их организации.

О том, что Арсений Грек был настоящим дидаскалом, свидетельствует, помимо прочего, уже хотя бы то, что он был оставлен в Москве Паисием Иерусалимским «для риторского учения». Зная об этом, Л. А. Тимошина немедленно вытаскивает на свет милую ее сердцу идею о существовании в Москве еще со времен патриарха Филарета русской школы, где и должен был «работать» новый учитель (Рец. С. 619]. Хотим мы этого или нет, имеются для такого исследования хоть какие-нибудь источники или их никогда и не было, но с помощью манипуляций нашего рецензента мы получаем в свое распоряжение школу, начавшую преподавание в Москве в 1632 г. с обучения русской грамоте и счету, а затем резко расширившую свою программу за счет греческого языка (протосингел Иосиф], несколько позже – греческой философии и богословия (планы митрополита Феофана], а теперь, через 20 лет своего существования, получившую возможность ввести у себя «риторское учение», тоже, конечно, на греческом, ибо к 1649 г. Арсений Грек владел славянским языком еще недостаточно. Вот так, буквально на пустом месте, можно, оказывается, воссоздать историю русского просвещения середины XVII в.!