О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы

И ещё одно лечение – музыкой. В зале Чайковского – Шестая симфония Авета Тертеряна (1929) – первое исполнение в Союзе. Лавина нарастающих звуков. Втрое отделение – цикл песен американского композитора Джорджа Крамба, и третье – композиция Альфреда Шнитке «Жёлтый звук».

7 января

Снова зал Чайковского.

Выступление Евгения Евтушенко

На него сбежалась «вся Москва». Женя суперпопулярен. Я сделал кое-какие наброски и кое-что приведу из них.

Евтушенко по-прежнему моден, как замшевый пиджак, кожаное пальто и куртка «Аляска». Он прост, удобен и понятен всем, от школьника до академика, от шофёра до авиаконструктора, от любителя поэзии до любителя спиртного. Его поэзия предназначена для всех. Поэзия для народа.

Вознесенский слишком усложнён и метафоричен, Ахмадулина чересчур интимно душевна (исключительно для одиноких мечтательниц), Юрий Кузнецов излишне философичен со своим тяжёлым эпосом, Кушнер – очень книжен и искромётен, Жигулин – традиционен и т. д. А Евтушенко – в самый раз: и мудр, и прост, и груб, и нежен. Он – лирик, сатирик, публицист, баталист, пейзажист. Он многолик и всеяден. Он – всё, почти Пушкин наших дней.

На сцене зала Чайковского поставлен маленький столик, покрытый синей скатертью, на ней белый термос то ли с чаем, то ли с кофе, стопка книжек и отдельных листков. И вот появляется ОН. Голубые узкие брюки, синяя рубашка-куртка с блестящими пуговицами и вшитыми молниями – нечто спортивное и полувоенное. Никаких бантов, жабо и завязанных шарфиков. Короткая стрижка. Подтянутая фигура. Слегка развинченная походка. Молодой взгляд и уверенный голос прирожденного выступальщика.

Евтушенко начинает говорить, что после съёмок «Детского сада» возвращается в поэзию. Притихший зал ловит каждое его слово.

– Буду читать вам стихи разных лет и разных направлений… Начну с маленькой поэмы «Дальняя родственница».

Евтушенко водружает на маленький носик незаметные, чеховские очки в металлической оправе, берёт листы и начинает коряво читать:

– Я как-то был на званом выпивоне…

Стихотворение мне незнакомое про какую-то тётю Марусю, которая, оказывается, не лыком шита – она учительница в Орле и знает английский язык:

– Интеллигенция глубинки
с трагическими сумками в руках…

И пошли чисто евтушенковские взрыды-обращения к совести, к душе, чистоте и правде, и всё завершается афоризмом:

– Духовная столица есть душа.

Публика восторженно гудит. В советском житье все забыли о совести и душе, а тут о ней напомнили. И все обрадовались: есть! Есть!.. Кто-то лихорадочно шарил по карманам, будто душа – это вроде засаленной трёшки, затерявшейся там…

Пока зал реагирует, поэт сглатывает слюну и пытается открыть термос. Крышка сопротивляется, и Евтушенко громко объявляет: «Ослабел… старость – не радость…» Кто-то бросился помогать ослабевшему поэту.

Евтушенко продолжает читать, то по памяти, то по своим листкам.

Конечно, пьёт.
Но кто сейчас не пьёт?

В ответ зал взрывается аплодисментами. А Евтушенко вошёл в раж, зычно-энергично читал и читал в отличие от многих поэтов, что-то мямливших и бубнящих. Поэт почти буквально набросился на взяточников и хапуг, которые всё гребут под себя. В их квартирах даже набиты книжные шкафы:

Стоят нечитаемые
Пастернак и Цветаева…

Евтушенко лихо карал работников магазинов и прилавков. Как летописец эпохи, он не может пройти равнодушно мимо злобы дня. А ещё его волнует еврейский вопрос.

Я всем антисемитам как еврей,
А потому я – настоящий русский.

Зал клокочет, кто-то утирает слёзы. «Есть же благородные русские», – думают изрядно пострадавшие евреи. «И какой это чудесный человек – Евтушенко!..»

Понятна залу и позиция евтушенковского Галилея:

Учёный, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал: что вертится Земля,
но у него была семья…

Не успели сидящие в зале Чайковского вникнуть в проблему «Человек и власть», как Евтушенко обрушивает на них лирическое признание:

Со мною вот что происходит:
Ко мне мой старый друг не ходит,
А ходят в праздной суете
Разнообразные не те…

То есть Евтушенко отражается во всех гранях собственного Я. Он даже предъявляет автохарактеристику:

Устоев никаких не сотрясал.
Смеялся просто над фальшивым, дутым.
Писал статьи. Доносов не писал.
И говорить старался всё, что думал…

Но чем больше слушаешь поэта, тем яснее понимаешь, что он не просто читает, что накопилось в душе, а наигрывает на публику. Актёрствует. Изображает. Вместо сокровенного лирического откровения предлагает рифмованный ширпотреб. Слова-кубики, фразы-кирпичи, словесные блоки…