О старых людях, о том, что проходит мимо

Но Адель не сделала этого, а продолжала читать. Ее лицо побледнело. Она была простая спокойная женщина, дожившая до преклонных лет тихо-мирно, не ведая огня в здоровой, мерно текущей по жилам крови, чуждая вожделения. Чтение книг никогда не задевало ее за живое, и пылкие фразы, считала она, писатели сочиняют только красоты ради. Но эти слова, написанные от руки на пожелтевшей бумаге выцветшими красными чернилами, привели ее в смятение, точно язык пламени вырвался из-под пепла, под которым продолжалось тление, а она выпустила огонь на поверхность. Она никогда и представить себе не могла, что такое бывает. Она не знала этих обжигающих слов, которые можно так сказать. Они действовали на нее гипнотически. Она опустилась в кресло господина Такмы и читала, не в силах оторваться. Она читала о палящей любви, о полыхающей страсти, о которых раньше не подозревала. О слиянии души и тела, о слиянии душ, о слиянии тел, чтобы забыться, забыться… Она читала взмывающие смерчем слова о багряном безумии, о желании броситься, очертя голову, друг другу в душу и погибнуть и о том, чтобы сплавиться воедино в огне еще не изобретенного поцелуя и вместе сгореть, растаять в беспамятстве… Сплавиться воедино, чтобы невозможно было разнять… Сплавиться воедино навеки… Быть навеки неразлучными в неизреченной страсти… И забыть… Главное – забыть… о боже, забыть… ту самую ночь, ту ночь… И сквозь багряно-чувственные слова по капле принялась сочиться багряная кровь… Вперемежку со словами страстной любви потекли слова страстной ненависти… Бурное ликование, что этой ненависти положен конец. Бурные заверения, что – повторись та ночь – ненависти бы во второй раз был положен конец! Безумные слова обманывали сами себя, потому что чуть дальше они снова клубились отчаянием и признавались, что, несмотря на восторг, воспоминание преследует, как призрак, неотступный кровавый призрак… О, ненависти будет положен конец в третий, четвертый раз… но кровавый призрак ужасающ… Он сводит с ума… Сводит с ума… Письмо заканчивалось мольбой все равно прийти как можно скорее, чтобы слиться, сплавиться и душой, и телом и в экстазе этого слияния забыться и не видеть больше призрака. Внизу письма было написано: «Уничтожь немедленно» и подпись: «Отилия». Танте Адель сидела неподвижно с разорванным на четыре части письмом в руке. Она его прочитала: пути назад нет. Лучше бы не читала. Но уже ничего не сделать. Она уже узнала. На письме было указано место: «Тегал» и стояла дата: шестьдесят лет назад… Теперь, когда танте Адель дочитала до конца, пламя больше не вырывалось из этих слов, но перед ее испуганными глазами повисла красная пелена. Она вся сжалась, дрожа, глаза ее всматривались, всматривались в трепещущий багрянец. Она чувствовала, как трясутся ее непослушные колени, так что ей не подняться с кресла. И она знала: сквозь страсть, ликование, безумие, любовный пыл, угрызения совести это письмо – в подсознательной потребности все высказать, заново почувствовать, описать в красках – воскрешает драму давнишней-давнишней ночи, ночи в пустынных горах, близ темного леса, рядом со вспухшей от дождей рекой, ночи в одиноком пасангграхане, ночи любви, ночи страсти, разоблачения, самозащиты, замешательства, безмерного страха, отчаяния, безумного отчаяния… И слова воскрешали картину борьбы и крови в спальне, и трех человек, несущих труп к вспухшей от дождей реке, не зная, как поступить иначе, под хлещущим с неба ливнем. Слова воскрешали эти сцены точно по внушению извне, по импульсу, которому невозможно противостоять, будто мистическая сила заставила писавшую их высказать все то, что, мысли она рационально, должна была бы всю жизнь скрывать: описать пером на бумаге преступление, так что ее письмо стало свидетельством, прокричать вслух, расцветить яркими красками то, что из соображений безопасности следовало бы хранить в самых тайных глубинах мучимой раскаянием души, уничтожив все улики, все следы…

И эта простая спокойная женщина, дожившая до преклонных лет тихо-мирно, не ведая огня в крови, сидела в ужасе от открывшейся ей тайны. Сначала этот ужас встал перед ее внутренним взором багряным мерцаньем, ужас от созерцания ненависти и страсти; теперь перед ее глазами неожиданно возникла гостиная grand-maman, она сама, сидящая у окна – хрупкая от прожитых лет, – и напротив нее Такма, оба в молчаливом ожидании, когда наконец пройдет Это… Пожилая Дама до сих пор сидит там у окна, а здесь, в соседней комнате, лежит Старый Господин и дожидается завтрашнего дня, когда родные и близкие отдадут ему последний долг: для него уже все прошло…