О старых людях, о том, что проходит мимо

О боже, вот, значит, в чем состояла тайна этих двух Старых Людей! Так пылко они любили, так яростно ненавидели, такое страшное преступление совершили вместе в ночи в горах, и такое багряно-красное воспоминание тянулось за ними шлейфом всю их долгую, долгую жизнь. И теперь вдруг она, танте Адель, узнала нечто, чего не знал никто… Она одна это знала, думала она, и ее пробирала дрожь… Что теперь делать с этим знанием, с этими четырьмя обрывками пожелтевшей бумаги, исписанной бледно-красными чернилами, словно кровавыми буквами, выцветшими от времени… Что делать, что со всем этим делать… Ее пальцы отказывались разорвать письмо на мелкие кусочки и бросить в корзину. Она тогда станет соучастницей… Но что делать с ее знанием – знанием, принадлежащим ей одной! Это трагическое знание будет давить на нее, простую женщину, пока не задушит! И вот наконец она встала с кресла, все так же охваченная дрожью. В комнате с открытыми окнами было холодно. Она подошла к окну, чтобы закрыть его, и почувствовала, что ноги у нее заплетаются, а колени подкашиваются. С ужасом в глазах она принялась качать головой – туда-сюда, туда-сюда. Механически стерла там и сям пыль, не замечая, что делает, некоторые предметы протерла по два, три раза. Механически расставила по местам стулья, и ее привычка к аккуратности была настолько сильна, что она вышла из комнаты, все еще дрожа, но комната сияла чистотой и порядком. Обрывки письма она заперла, не в силах уничтожить. И внезапно ее озарил новый импульс извне, странное чувство, которому она не могла сопротивляться… Ей захотелось посмотреть на Старого Господина… Она вошла в спальню на цыпочках. В приглушенном белом свете, на белой подушке, на кровати, застеленной белым покрывалом, виднелась голова Старого Господина с опущенными веками; лицо вокруг носа и рта выглядело полуистлевшим пергаментом, на голове редкие седые волосы казались серебряным веночком. Танте Адель смотрела на него, глаза ее всматривались, всматривались в его лицо, и от ужаса она качала головой туда-сюда. Вот он лежит, мертвый. Она знала его много лет, она ухаживала за ним. И ничего не подозревала. Вот он лежит, мертвый, и то, что здесь лежит, – единственное напоминание о любовной страсти, пылкой ненависти и раскаянии. Или существует и загробная жизнь, где его ждет новая борьба и неистовое раскаяние и покаяние, а возможно, и возмездие?

Как бы он ни страдал в душе, но в этом мире он наказания не понес. Внешне его жизнь протекала спокойно и плавно. Он добился всеобщего уважения и хорошего достатка. Его не мучили старческие недуги. Напротив, у него до старости сохранились великолепный слух и великолепное зрение: Адель вспомнила, как он нередко жаловался со свойственной ему благодушной усмешкой – слишком благодушной, чтобы быть искренней, – что у него чрезмерно острый слух, который со старостью ничуть не притупился, так что он слышит даже голоса, которых нет… Какие же это голоса он слышал, какой голос звал его? Какой голос звал его, когда разорванное надвое письмо, которое он хранил слишком долго, выскользнуло у него из непослушной руки? Нет, в этом мире он наказания не понес, если только вся его жизнь не была для него наказанием… Адель содрогнулась: оказывается, можно жить много лет рядом с другим человеком и совсем не знать его… Сколько лет? Она, его бедная родственница, прожила с ним двадцать три года бок о бок… И точно так же жила Пожилая Дама… Пораженная этой мыслью и качая головой, танте Адель вышла из комнаты, сложив руки вместе движением старой девы. В своем воображении она видела Пожилую Даму… Та сидела, исполненная достоинства и величия, хрупкая и исхудавшая, в своем высоком кресле. Когда-то она была женщиной, способной написать такое письмо, полное слов, багряных от страсти и ненависти, от безумия и стремления забыться в слиянии с тем, кто сейчас лежит на кровати – такой маленький, худой, старый, наконец-то умерший после долгих-долгих лет. Она была способна так писать… Ее слова все еще пылали огнем перед глазами как громом пораженной Адели – женщины, дожившей до преклонных лет со спокойной душой и без огня в крови.

И это было правдой, и она была на это способна! Адель все качала головой туда-сюда…

VII

На следующий день в Голландию вернулась Отилия Стейн де Вейрт, паром доставил ее в Хук-ван-Холланд. Ее сопровождал молодой человек лет тридцати – симпатичный юный англичанин, гладко выбритый, с румяными щеками, видневшимися из-под козырька дорожного кепи, широкоплечий, в клетчатой куртке и коротких брюках. Они вместе сели на поезд до Гааги.

Отилия Стейн была взволнована. Она умела молчать, когда считала это нужным, и никогда об этом не говорила, но догадывалась, была почти уверена, что Такма – ее отец, и любила его как отца.

– Со мной он был всегда таким добрым, – рассказывала она по-английски своему сыну Хью Тревелли. – Мне его будет очень не хватать.

– Это был твой отец, – лаконично заметил Хью.

– Вовсе нет, – попыталась защититься maman Отлия. – Откуда ты знаешь, Хью? Люди чего только не наговорят.