О, суббота !

- Все! Все, Гришенька, все! Не будем ворошить старое, глупо! Молчи! Я сказала - и молчи! Ни слова.

Она дотронулась до изумрудной брошки, приколотой у воротничка, подумала: "Моей мерзавке, конечно, понравится штучка",- мизинцем сняла слезу, а Гриша молчал, и вид у него был обиженный.

- Мы любим ходить пешком, Гришенька, а ты предпочитаешь быстрый транспорт - этим все объясняется.

- Что объясняется? Манечка, ты меня пугаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать!

- Он не понимает!.. Ну и что? Ты не понимаешь меня, я не понимаю, допустим, мою дочь, она - какого-то там приличного интеллигентного человека... Понимать и любить-не номер, не понимать и любить, все-таки любить - вот где правда.

Она уже не плакала, душа омылась слезами, как город ливнем. Напитанные пылью и сором, случайной городской трухой темные потоки потащились к люкам, забивая решетки, с пришлёпыванием и свинцовым бульканьем сползали вниз, чтобы, грохоча и толкаясь в запутанных трубах, обрушиться наконец в море и только через сто или тысячу лет, когда-нибудь, может быть, снова стать теплым дождем встречи...

В зале все, кроме них, танцевали.

Как с неба свалилось долгожданное румяное мясо с жареной картошечкой, с молодым огурчиком.

- Ах, боже мой, Гришенька! Давай кушать, давай пить, давай радоваться встрече.

Не дожидаясь тоста, Мария Исааковна выпила из зеленой рюмочки и улыбнулась не то Грише, не то умненькому барабанщику за его спиной, оглядела зал, танцующую публику, мужчин сплошь в белых рубашках, пленительных полных женщин в золотых и серебряных платьях-где достают такую волшебную материю?!-все слегка покачнулось, поплыло, и задымили белые трубы на столике, с морским дзеньканьем вызвонили сигнал пустые рюмочки, и она отчалила на белом праздничном кораблике одна, а Гриша остался на причале. Пьяненько, хитренько она помахала ему рукой.

Потом, после закрытия ресторана они еще погуляли. Пошли на Карантинный спуск, в тот двор, куда Гриша явился в девятнадцатом году после первых своих скитаний и смятений, оборванный и голодный, с раненым плечом и приключениями, испачканный кровью, но в фесочке, а хозяин квартиры не очень-то поверил в двоюродного братца. Фонтанчик во дворе был сух, как и некогда, в нем гнили прошлогодние листья дикого винограда, как и тогда, в том - их! - окне неярко светилось.

Они вышли со двора и по лестнице поднялись на бульвар. Хотели посидеть, но здесь действовал закон - каждой паре отдельную скамейку, и все уже было разобрано. Они приняли этот закон, не роптали, бродили от фуникулера до колонн и курантов горсовета по ночному бульвару, над портом, над гаванью, откуда тогда уходили турецкие фелюги с солью и капитаны готовы были взять на борт обоих пассажиров. Они мало говорили о невозвратном. Говорили о здоровье -у Гриши, оказывается, диабет, о детях - у Гриши, оказывается, дочь тоже не замужем, но зато от сына уже большой внучонок... Мария Исааковна вернулась домой в третьем часу, как молодая.

Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи, Саул Исаакович не подумал, что звонит Гриша, добрил жиденькую, выраставшую от воскресенья к воскресенью полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла с лица, вытер свое сокровище, бир-мингамскую бритву, всемирную редкость, купленную перед войной на толкучке, хотя уже в то время заметил, что бриться стало легче, так поредели и истончились волосы бороды. Так вот, вытер бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать и увидел Гришу. Низенький, весь в меленькую ржавую клеточку костюм, крючковатый, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглой, как картофель, старый, нездоровый, незнакомый, но Гриша.

И Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови. "Что-то смутно штеймановское,- наверно, подумал он.- Что-то призрачно кодымское,- наверно, подумал он.- Что-то тускло знакомое,- наверно, подумал он.- Очевидно, это и есть Сулька",- наверно, подумал он и, наверно, по-английски.

- Ты?..

- Я...

Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении с расшатанным паркетом и стремянкой на стене. Но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину, подскочил к нему, хлопнул по дубовому боку, обрадовался, как родственнику.

- O! Я его отлично помню! Здесь когда-то имелось варенье! Он дернул ручку нижней дверцы, там и сейчас стояли банки с вареньем. Наконец пожали руки, наконец обнялись, хоть и неловко, но, спасибо буфету, сердечно. Прошли в комнату, сели за стол друг против друга.

- А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда,- с упреком буркнул Саул Исаакович и высморкался, чтобы перебить дрожание в горле.

- Ты шутишь! Ты делаешь мне комплимент! - отмахнулся Гриша.

- Я бы узнал,-упрямо заверил Саул Исаакович, Гриша пожал плечами, и Саул Исаакович испугался, не переборщил ли он, и смягчил упрек: - Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы - и ты, и Моня, и Зюня,- так что вашу породу не перепутаешь!..