О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Желание собрать различные встречи и злоключения жизни в единое повествование в попытке выдать случайность за судьбу всегда казалось мне сомнительным занятием. Особенно, если речь идет о сексуальных историях, потому что – в особенности это касается девочек – нарратив «Сама напросилась» нередко маскирует суровую действительность, в которой большинство из нас подвергались огромному количеству нежелательного сексуального внимания еще до того, как достигли периода полового созревания. (Мой собственный предподростковый возраст был в этом отношении чрезвычайно скучным, но я по-прежнему с кинематографической точностью помню необрезанный член, свисающий из брюк делового костюма, который (мужчина/член) преследовал меня, десятилетнюю, рядом с магазином канцтоваров неподалеку от дома; я всё ещё слышу угрожающий голос парня, который подошел ко мне, двенадцатилетней, в пляжной закусочной и прошептал: «Ты всё ещё достаточно юна, чтобы истекать кровью»). В старшей школе у меня был какой-то секс, но большая его часть не казалась мне ни фантастической, ни ужасной. Позже, как это часто происходит со студентками-феминистками, я тщательно пересмотрела свою историю и, как и ожидалось, была обескуражена, что опыт, который я считала добровольным, в ретроспективе, по крайней мере, в некоторой степени оказался сопряжен с принуждением, в основном методом давления на затылок и словами «просто соси».

И всё же, когда я вспоминаю свою первую эротическую привязанность в старшей школе – парня с привычкой давить на голову и склонностью к легкому, но убедительному унижению, – мне приходится признать, что я неоднократно проезжала по 60 миль в одну сторону, чтобы увидеть его, врала маме о том, где я, и одержимо прокручивала в памяти детали каждой нашей встречи в качестве топлива для мастурбации. Проще говоря, не было единственно правдивой истории наших отношений. Иногда он вел себя грубо, но в значительной степени я была двигателем этих отношений и привносила в них шокирующее изобилие желания, часто до неприличия безответного. Оглядываясь назад, я вижу, что экспериментировала с эротическим мазохизмом, при этом пытаясь избежать любого по-настоящему дестабилизирующего самоповреждения или унижения. У меня не всё получилось, но мне было всего шестнадцать. Отчасти из-за этой сложности я отказалась проводить занятия по культуре согласия со студентками первого курса, потому что чувствовала, что программа не уделяет достаточно внимания обсуждению факта жадного и буйного женского желания, которое, по моему опыту, было самой мощной силой, разорвавшей мою жизнь. Но для него буквально не было места в программе курса, которая в основном была сосредоточена на групповых сценках о том, как выгнать парня из комнаты в общежитии, если массаж оказался слишком откровенным.

Интерпретация никогда не бывает статичной; крайне редко какая-то история остается неизменной на протяжении всей жизни. По мере продвижения вперед мы часто замечаем, что истории, которые сами себе когда-то рассказывали, больше не работают; мы понимаем, что их нужно изменить, чтобы они выполняли другую задачу, учитывали наши новые знания и идеи. В этом смысле правдивых историй не существует. Это не значит, что все факты взаимозаменяемы или что каждый из нас не имеет права на собственную историю. Это лишь значит, что мы по-разному воспринимаем события нашей жизни в разное время, а наше влечение, отвращение или безразличие к объектам, людям или событиям всегда обусловлено нашим душевным состоянием.

Одним из известных примеров такого постоянного пересмотра является история Моники Левински, которая на протяжении многих лет неоднократно переписывала историю своего романа с Биллом Клинтоном, что стало особенно заметно после появления движения #MeToo. Ее последний рассказ я по ряду причин считаю особенно примечательным, поэтому приведу много цитат:

Я так долго жила в Доме с «газовым светом», вцепившись в свой опыт, который пережила в двадцать с лишним лет, выступая против лжи, выставлявшей меня неуравновешенной преследовательницей и манипуляторшей. Я не могла отойти от внутреннего сценария того, что на самом деле пережила, и это мешало мне посмотреть на ситуацию с другой стороны; я придерживалась того, что «знала». Так часто я с трудом маневрировала между собственным ощущением свободы и жертвенностью. (В 1998-м мы жили во времена, когда сексуальность женщины была показателем ее свободы – «правом на желание». И всё же я чувствовала, что если буду хоть в какой-то степени считать себя жертвой, это приведет к возгласам вроде: «Видишь, ты всего лишь его обслуживала».)

Противостоять давнему убеждению (за которое цепляешься как за спасательный круг в открытом море) значит бросать вызов собственному восприятию и позволить картине пентименто, скрытой под поверхностью, проявиться и предстать в свете нового дня.