О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Как намекает название, «Тесто джанки» предлагает максимизирующую теорию зависимости, согласно которой можно превратиться в «джанки» (yonqui в испанском оригинале) от чего угодно: от еды, секса, шоппинга, социальных сетей, политики, видеоигр, смартфонов, отношений, рецептурных лекарств, тренировок и гормонов до само́й двенадцатишаговой программы. Эта всеобъемлющая теория зависимости стала почти неоспоримым трюизмом нашего времени, склонив на свою сторону почти всех несогласных. Одной из них была Седжвик, которая в эссе 1991 года «Эпидемия воли» изложила свои опасения относительно максимизирующих теорий зависимости (еще до публикации «Крэк-войн» и «Тесто джанки»). Седжвик утверждает, что если «на орбиту потенциальной связи с зависимостью» можно вывести «не только любую форму потребления веществ, но и попросту любую форму человеческого поведения», то мы рискуем – пусть и неосознанно – распространить своего рода «пропаганду свободной воли», в которой вечный призрак нездорового влечения выстраивает контрструктуру: героическую, этичную, здоровую, свободную волю, постоянно нуждающуюся в пробуждении, спасении, очищении или освобождении. Седжвик обнаруживает эту «пропаганду свободной воли» в поздних сочинениях Ницше; она также находит ее в работах психиатра-либертарианца Томаса Саса – яростного критика принудительной психиатрии и «терапевтического состояния» и неотступного приверженца того, что он сам называл «нашим правом на наркотики».

По мнению Саса, существует две модели наркозависимого: в соответствии с первой зависимый – это «неразумное, больное, беспомощное дитя, которое клюет на наживку, соблазненное дилерами, сверстниками и наркотическими удовольствиями, поддается соблазну и теряет контроль над собой» (а-ля Берроуз или Холидей); в соответствии со второй – «человек, сохраняющий полный контроль над собой, который подобно Адаму выбирает запретный плод как элементальный и элементарный способ противопоставить себя власти» (а-ля Энн Марлоу). Две модели, пишет Сас, «обрамляют две различные моральные точки зрения», каждая из которых предлагает четкую моральную стратегию: «Если мы встанем на сторону власти и поддержим подавление индивида, то будем обращаться с ним так, как если бы он был беспомощной, невинной жертвой ошеломляющего соблазна… Если же мы встанем на сторону индивида и докажем несостоятельность легитимности, отказав власти в праве его инфантилизировать, то должны обращаться с ним так, словно он полностью контролирует себя и принимает ответственные решения». В обеих точках зрения есть смысл, говорит Сас. Меньше смысла в том, что он называет «хаотической и принципиально сбивающей с толку практикой» – в попытке «обращаться с людьми как со взрослыми и детьми, свободными и несвободными, в себе и не в себе» одновременно. (Будучи либертарианцем Сас предпочитал вторую модель и страстно противостоял попыткам контролировать поведение наркопотребителей или психических больных, даже если их поведение причиняет вред им самим.)

Обращение с людьми так, словно они одновременно «свободны и несвободны», может усложнить принятие законов или ведение юридических споров (феминисткам знакома подобная полемика в связи с теорией о «синдроме избитой женщины» и ее спорное применение к проституткам и жертвам секс-торговли). Но в качестве повседневной мудрости представление о том, что мы одновременно свободны и несвободны, кажется мне настолько фундаментально неоспоримым, что граничит с банальностью. (Альтюссер: «Субъекты существуют только в подчинении и ради их подчинения».) По иронии судьбы, пока полемисты зациклены на том, что всё должно быть так или иначе, проходящие реабилитацию зависимые каждый день сталкиваются с парадоксом одновременной свободы и несвободы от веществ, отраженным в двойном акценте двенадцатишаговой программы на бессилии и каждодневном сознательном отказе от потребления (например, в лозунгах «Шаг за шагом» или «Не тронешь – не примешь»).

Сила и удовольствие «Тесто джанки» проистекают из принятия «хаотической и принципиально сбивающей с толку практики», из вдохновенного лавирования между здравомыслием и безумием, свободой и несвободой, компульсивностью и волей, а также из того, как своенравно текст подсекает собственные грубые теории, включая саму максимизирующую теорию зависимости. Как и в случае с «Как убитой» и «После Клода», освобождение, предлагаемое «Тесто джанки», заключается не в проекте побега или обратном присвоении неограниченной агентности, но в изображении борьбы с парадоксом и заразностью как беззаботного времяпровождения, пылающего энергией эксперимента. Во многом это заслуга аффекта: благодаря безудержному темпу книги, ее готовности противоречить самой себе и откровенным, зачастую комичным автобиографическим отступлениям, она исходит не только из аргументов, что сильно отличает ее от истинно академических текстов (области, известной тем, что она выражает освободительные возможности на таком языке, который зачастую не вызывает к ним никаких чувств).