О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Политически ангажированная, теоретически выверенная работа, в которой интеллектуалы-«не-мужчины» обычно обязаны доказывать свою серьезность и статус, девальвируется в фаллической валюте: политика теперь постыдное дело, а лесбиянки – «политические медсестры», не способные говорить об истинно «пидорских штучках» вроде ебли, свободы и удовольствия (см. «В моей комнате» ГД: «Секс – вот самое главное. Всё вращается вокруг него: одежда, короткая стрижка, внешняя привлекательность, правильное обмундирование, то, что ты принимаешь, алкоголь, который ты пьешь, то, что ты читаешь, и то, что ты ешь, – перед выходом нельзя переедать, иначе не сможешь ебаться»). Вместо того чтобы защитить свой проект транс-истории или отказаться от сексистских условий игры, Пресьядо по большому счету злится, что ГД ошибся гендером: не важно, есть у него сраный биочлен или нет, Пресьядо – МУЖИК, а потому заслуживает уважения (а не говеного отношения, которое, судя по всему, является уделом дам). Поскольку Пресьядо боится, что не сможет найти финансирование и площадку для публикации где-либо еще, столкнувшись с ГД, он пытается избежать конфликта: «Я не хочу тебе перечить». Что-то меняется, а что-то остается неизменным.

В том, что два писателя, определяющих себя как мужчины, собачатся из-за того, можно ли с одним из них обращаться как с коровьим дерьмом, потому что его приняли за девушку, нет ничего революционного. Но подобные сцены обретают иное звучание в контексте романа Пресьядо с ВД – не стесняющейся в своих высказываниях, художественно многословной, сексуально пылкой и, в общем, свирепой феминисткой, на фоне которой оппозиция ГД из угашенной ебли / аккуратного ухода кажется унылой и устаревшей. Вот, например, как Пресьядо описывает один из их первых сексуальных контактов:

В тот день, в той же комнате, что Карен и Рафф[112], мы впервые трахаемся без одежды. Ее таз прилип к моему, ее вульва соединена с моей, наши органы грызутся, как морды двух узнавших друг друга собак. Пока мы ебемся, я чувствую, словно вся моя политическая история, все мои годы феминизма движутся прямо к центру ее тела и перетекают в него, словно ее кожа предоставила единственное подходящее для них убежище. Когда я кончаю, Виттиг и Дэвис, Вулф и Соланас, La Pasionaria[113], Кейт Борнстейн и Энни Спринкл вскипают вместе со мной. Она покрыта моим феминизмом, словно прозрачным эякулятом, морем политических брызг.

Восторг и узнавание, которые я ощущаю при чтении подобных пассажей связаны с тем, что секс не является в них ни подкреплением политики (как в девизе Ти-Грейс Аткинсон «Феминизм – теория, лесбиянство – практика»), ни силой, противоречащей политике или сметающей ее со своего пути (как это происходит в модели Лео Берсани – Ли Эдельман – Гийом Дюстан), но зажжен и даже украшен политикой и представлен здесь незаурядными и объемными метафорами перетекания, кипения, прозрачности и брызг. Подобное описание – вероятно, беспрецедентная попытка показать материальное присутствие политической жизни во время акта ебли в виде своего рода иронического экстаза.

Пресьядо пытается облечь свои отношения с ВД в форму зависимости: «Становится всё более очевидным, что мои отношения с В принадлежат к типу созависимости, отнесенному под категорию аддикции. Зависимость. Я нашел свой наркотик, и он, как и все наркотики, одновременно доступен и неуловим». Но, хотя в их отношениях и присутствовал элемент зависимости и созависимости (как и в большинстве бурных романов), рамка аддикции вновь кажется почти намеренно неуместной. Пресьядо сознается в желании «к объекту без желания», но, выбирая ВД, получает прямо противоположное: ту, кто шаровым тараном разносит образ безмолвной музы. На протяжении «Тесто джанки» мы наблюдаем, как она пишет собственную книгу, «Кинг-Конг-теорию» – сногсшибательный манифест о собственном «изнасиловании, времени, когда она была проституткой, и о том, почему двадцать первый век будет или не будет феминистским»: «Пишет с очень прямой спиной. Блондинистые рокерские вихры, по кольцу на пальце… Я читаю главы, когда она их заканчивает, я получаю их, словно еще сонных детей, которые впервые открывают для меня свои глаза. Завожусь, узнав голос, возбуждающий меня, трахающий меня: голос юной панкушки, научившейся говорить с помощью цис-мужской программы по производству гендера, аристократический мозг футуристической волчицы, помещенный в тело шлюхи, ум нобелевского лауреата, воплощенный в уличной собаке».