О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Восхитительные сцены того, как внушительный интеллект Пресьядо танцует рядом с ВД, пока они одновременно кончают во «фрактальном моменте на грани с техно-греческой трагедией: она только начала мутить с девушками, а я – принимать тестостерон» – это именно те самые «пидорские штучки», что мне хочется читать. Их сексуальный и интеллектуальный союз не ограничен предписаниями «политического медсестринства» и не связан со свободой, напоминающей тягу к смерти. В нем слышатся новые звуки – которые, как это обычно бывает с квирными звуками, горюют по своим предшественникам и отдают им должное, чтобы изменить форму и двинуться дальше. Отсюда и финальное обращение Пресьядо к могиле ГД, в котором он прощается с одной формой бунта и провозглашает рождение новой: «Останься ты в живых, ты бы возненавидел нас, ВД и меня, лютой ненавистью, нежной, как кожа члена, что не встает, потому что знал бы, что мы с ней вместе – как революция в движении».

ПЕРЕСЕЧЕНИЕ – ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ НАРКОТИКОМ, НУЖНО НАСЛАЖДАТЬСЯ СОБСТВЕННОЙ СУБЪЕКТНОСТЬЮ – ЛЮБЛЮ УЖАСАТЬ ЛЮДЕЙ – РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗАВИСИМОСТИ – БЛОНДИНЫ – РАБОТА С ЛОВУШКОЙ – НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЛЮДИ – ОТРЕЧЕНИЕ

Нереализованное желание Пресьядо стать зависимым от «вещества без воли», вероятно, связано со специфическими свойствами Т, своенравностью ВД и/или амбивалентностью тяги самого Пресьядо к подчинению и доминированию. Но оно также может быть связано с нестабильностью субъект-объектной дихотомии как таковой – нестабильностью, которую наркотические тексты (и опыт) наглядно разоблачают. Раз за разом потребители свидетельствуют о том, что вещества – отнюдь не «объекты без желаний», они обладают собственными наклонностями, предъявляют собственные требования и даже наделены тем, что мы могли бы назвать агентностью, свободой или желанием («Мескалин требовал моего полного согласия»). Чтобы передать это чувство, писатели нередко прибегают к олицетворениям, как Сабина, причитавшая о «маленьких святых детях» или Холидей, переживавшая разлуку с «любовником»[114]. Отчасти литература о наркотиках обладает такой странной притягательностью потому, что книги и сами по себе являются «немыми объектами», которые, как нам кажется, способны заворожить нас и предъявить нам требования: неопределенность того, что́ именно кто-то или что-то делает с кем-то в наркотическом опыте, находит отражение в опыте самого чтения (отсюда возникает и древнее недоверие к отравляющей силе письменного слова – от «Государства» Платона до суда над непристойностью «Мадам Бовари» – как опасная разновидность фармакона).

Очень заманчиво выглядит возможность отмахнуться от подобного антропоморфизма как средства выразительности, с помощью которого писатели пытаются – зачастую весьма неубедительно – оживить наркотики в виде персонажей. И всё же постоянство, с которым наркотики оживают в этих текстах, также заставляет нас задуматься, не оживают ли они потому, что и в самом деле живые. Возможно, весь этот антропоморфизм – один из способов проявить уважение к нашему ощущению, что наркотики есть нечто большее, чем инертная материя, то, что политическая теоретикесса Джейн Беннетт называет «пульсирующей материей», или то, что экологический теоретик Тимоти Мортон называет «нечеловеческими людьми». Имеет ли смысл говорить о пульсирующей материи или нечеловеческих людях как обладающих собственной агентностью или свободой – предмет давних научных, философских и духовных споров. Но если, как говорит физик-феминистка Карен Барад, вся материя «чувствует, общается, страдает, желает, жаждет и помнит», то, возможно, и в самом деле не существует такой штуки как «объект без желания» – и это еще одна причина, по которой желание Пресьядо неосуществимо[115].