О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Предыдущую главу я написала несколько лет назад. На то, чтобы сократить выбросы CO₂ у нас было пять лет, которых больше нет; пятилетний объем загрязнений отложился в атмосфере, и показатели только растут. Я не знаю, как будет обстоять ситуация, когда эти слова отправятся в печать, но сомневаюсь, что что-либо серьезно изменится. Никогда еще время, которого требует письмо, его терпеливый труд, придающий форму нетерпению свободы, не казалось настолько болезненно и очевидно недостаточно хорошим[124]. Мой сын больше не интересуется поездами – мы уже давно раздали его тщательно отобранную коллекцию паровозиков Томасов; на прошлой неделе, когда мы на велосипедах приехали на парковку Лос-анджелесского зоопарка прямо за углом от Музея путешествий, он сказал, что даже не помнит это место, которое, как мне казалось, останется в его памяти навсегда. (Мы отправились туда, потому что услышали, что парковка зоопарка совершенно пуста в связи с пандемией; там я наблюдала, как он – теперь восьмилетний – описывал круги на гаргантюанской бетонной площадке, пытаясь встать на педалях, чтобы набрать скорость. Поскольку рядом никого не было, я разрешила ему снять маску, чтобы он по-настоящему почувствовал ветер.)

Не проходит и дня, чтобы я не поражалась тому, как могла произвести на свет столь живое, стойкое и оптимистичное создание. «Не волнуйся ты так, мам, а то жизнь будет не в радость!» – говорит он мне. Или: «Не волнуйся, мам, я справлюсь!» Последнюю фразу он обычно произносит с уверенностью и опытом того, кто уже хотя бы единожды (а то и несколько раз) прошел по этому пути. Даже во время беременности я жила с четким ощущением, что для него это всё не в первый раз: его болезнь тревожила врачей, и после каждого приема, который тревожил бы посторонних, я спрашивала у него: «Эй, ты там в норме?» – «БАМ! БАМ!» – толкался он. И до сих пор толкается.

Однажды я спросила у терапевтки, не считает ли она, что подбадривание с его стороны означает, что я передала ему слишком много собственной тревожности, заставив его заботиться обо мне, а не наоборот (именно в этом я долго и, вероятно, несправедливо обвиняла собственную маму и поклялась не повторять этого, если когда-нибудь рожу сама). Психологиня сказала мне кое-что абсолютно неожиданное: возможно, он разговаривает сам с собой, как бы обучая себя смелости, самоуспокоению и выживанию. «Представь-ка, мамаша, он не всегда разговаривает с тобой!» Он в диалоге с самим собой. У него есть «я». И он говорит с ним. А твоя тревожная забота, какой бы важной и сокрушительной она тебе ни казалась, – это еще не всё и никогда не будет таковым. Какое облегчение.

Однако вовсе не приносит облегчения знание того, что ему придется каким-то образом жить среди «технологически изощренных руин нашей мечты» (хотя это и лучше, чем пожары, пожары, сплошные пожары – очень в духе Калифорнии, где я пишу эти строки). Я чувствую облегчение, зная, что это затрудненное положение вовсе не экстраординарно, поскольку, вкладываясь в мечту, неизбежно обрекаешь ее на гибель. Женщина-теоретик Лорен Берлант называет это «жестоким оптимизмом». По мере взросления сына его врожденная способность быть смелым, успокаивать себя и выживать, несомненно, подвергнется испытаниям: буквально прошлой ночью, отходя ко сну, он спросил у меня с нехарактерной для него озабоченностью: «Мам, а это правда, что если мы не перестанем использовать бензин, то на Земле станет так же жарко, как на Венере, и я умру?» Хотя глобальное потепление – это, по сути, единственное, о чем я думала на протяжении последних месяцев, ему я еще об этом не говорила. Пока я пыталась найти подходящий ответ, я неожиданно вспомнила недавно полученную верстку новой книги Роя Скрэнтона «Мы обречены. Теперь что?», в содержании которой я увидела заключительное эссе под названием «Воспитание дочери в обреченном мире» на странице 305. Я сразу же открыла 305-ю страницу в надежде найти там для себя что-нибудь новое. Но она была пуста, за исключением слов: «Эссе появится в окончательном варианте книги „Мы обречены. Теперь что?“» В этот момент сын прервал мои размышления и подлил масла в огонь, спросив у меня: «Или меня просто пристрелят?» Наконец я кинулась успокаивать его по обоим вопросам, пытаясь не прибегать к жестокому оптимизму, но он быстро устал от золотой середины. Похлопав меня по руке, он сказал: «Всё хорошо, мам. Если это произойдет, то мы уйдем вместе. Мы проживем хорошую жизнь». Но на сей раз у него в глазах стояли слезы.