О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения

Между тем, как мы, слушая местную сказку привратника, глядели на капитальное здание, которое начинало отделять от нас наступающая темнота летних сумерек, к нам подошла девочка, на вид лет 12, довольно опрятно одетая, высокая ростом и очень хорошенькая собою. Откуда взялось это милое дитя, не из палат ли вылетела она, куда вместо мнимых мертвецов, видно, приходят ныне одни дети, чтобы научиться превратностям этого мира? думали мы. Обращаясь к солдату, девочка сказала сладеньким голосом:

– Дедушка, за табаком пришли.

– На сколько купляют?

– На две трынки, отвечала девочка, подавая солдату две копейки серебром, которые он положил в карман пестрого своего жилета.

– Отдай им два рожка, что в шкапу на нижней полке лежат, знаешь? Вечор ты сама свертывала их из бумаги, что у приказного покупляем…

– Знаю, отвечала девочка, собираясь идти.

– Погоди, постой, куда так спешишь? виш прыткая какая, вскричал солдат сердито, нахмурив брови и повернувшись в полу-оборота к ней. А кто пришел? спросил он, понизив голос на две октавы и, расчувствовавшись до того, что погладил девочку по голове с нежностию.

– От Викулы.

– Парменова что ли?

– Да, отвечала девочка, посмотрев на нас застенчиво.

– А четыре семерки долгу присылал?

– Нет не присылал.

– Так скажи люба моя, тому кто пришел, что мол хозяин его Викула Парменов, на целый четвертак забору сделал. Посулился было сегодняшнего числа уплат учинить, да видно забыл, курчавая голова. Накажи, чтобы безвременно утром доставил, а то товару и так пропасть расхватали без денег. А там, известное дело, и начнут завтраками кормить. Слыш, накрепко накажи!

– Хорошо, скажу, дедушка, отвечала девочка, умильно взглянув на солдата и побежала от нас к караульне, находящейся, как мы выше сказали у первой уличной ограды, рядом с воротами.

– Какую это ты, служба, бумагу покупаешь у приказного? спросили мы привратника.

– Писанную, ваше высокоблагородие.

– Листовую?

– Попадётся иной раз и листовая, а то все в трубках, в длинных свертках, наподобие бинтов, какими фершала раненых, аль больных в гошпиталях перевязывают; разве маленько пошире будут бинтов.

– А приказный, или подьячий по вашему, который носит к тебе эти бумажные свертки, где служит?

– В каком-то архиве, кажись, а заподлинно нам неизвестно в каком там судилище служит это крапивное семя.

Значило: это были старинные столбцы хранившиеся в подвалах архива.

– Не осталось ли у тебя хоть одного свертка, которые ты употребляешь на твои рожки, служба.

– Теперь нет, все порешили, на лоскутки изрезали, да рожки поделали, а в рожки табак насыпали. Ну тогда подьячий принесет, то извольте опять, сколь угодно ваше высокоблагородие. Он в мешке таскает к нам свертки: на что они годны? Крысы съедят эвтот хлам. У нас, дескать, говорит, подьячий, иногда случается сторожа печки эвтими бумагами топят, за то беремя другое дровец снесут знакомому сидельцу, что целовальником зовут, а тот их водкой, аль пивом угощает.

Так-то и везде безвозвратно погибли тысячи старинных актов, а в числе их были, без всякого сомнения такие, которые заключали в себя драгоценные исторические факты.

– А какие же бумаги вывалились у тебя из фуражки служба, которые ты опять положил под тряпку? спросили мы стража, вспомнив что он рассказывая нам сказки о будочнике и мертвецах, энергически сделал такое движение рукою, что и то и другое попадало на земь. Подавая нам листы бумаги сложенные в четверо, солдат отвечал:

– Эвтот листок ваше высокоблагородие мы давеча взяли было с собою, хотели на него полфунтика крыжовнику завернуть для внучки. Ягода нынче дешевая, нипочем, много уродилось; а торговка, тетка Степанида, в свою бумагу завернула. Не замай, говорит, служивый, твоя-то грамотка при тебе останется. Иное дело годится нос утереть, что-то ты, мол, тетка Степанида, станем ли мы бумагою нос утирать, Христос с тобою, у нас на эвто имеется платок в фуражке. А тетка Степанида на речи наши сказала, «ну уж платок! зажми им свой роток, эвтою тряпкою-то, служивый, да прималчивай». Каков, мол, есть, не в люди несть, просим не прогневаться. А на уме поддержали: сама мол ты тряпица, чертова падчерица.

– А это какая еще осталась у тебя в фуражке бумага, служба? спросили мы его, указывая на свернутый листок бумаги, лежавший за белою тряпкой, которая заменяла носовой платок, о чем был служба решительно убежден.

– Видно мы ненароком ее захватили, тоже не при нас писана: ничего не разберешь. В старину подъячии-то писывали, словно мухи бродили.