О Викторе Некрасове

В. Некрасов долго смотрел на эти циклопические существа, выражением своих лиц, вернее, полным его отсутствием, безмыслием в позах, — они торчали, как на плацу, — не взывавшие ни к мысли, ни к чувству. Ни к радости, ни к скорби. Фигуры просто подавляли своими размерами.

— Как можно было во Львове, с его архитектурой, ставить таких мастодонтов! — покачал головой В. Некрасов. — Они же бесполые! — Худощавое лицо его стало злым, глаза еще раз обвели весь монумент, как бы удостоверяясь напоследок, что он прав в своей оценке.

Он что-то еще сказал о времени, в котором только и могло возникнуть подобное направление в скульптуре. И тут же начал читать стихи. Тогда я запомнил лишь отдельные строчки. Сконфуженный, будто я был создателем этого монумента, даже не спросил его, кто автор этих стихов. Года через два или три ленинградская поэтесса, ныне покойная, Елена Рывина прислала мне эти стихи с просьбой не распространять, дабы у автора не было неприятностей. А написал их прекрасный поэт-ленинградец, в ту пору еще молодой и, слава Богу, ныне здравствующий и широко печатающийся Александр Кушнер. С его любезного разрешения привожу стихотворение полностью:

У парка культуры в простенке,
борясь молчаливо со злом,
спортсмены стоят и спортсменки.
Тот с парусом, этот с веслом.

И видно, что мощное тело
гораздо важней головы.
Кто каменных вас понаделал?
И что означаете вы?

Когда-нибудь лет через тыщу,
споткнувшись о каменный пуд,
потомки такую бабищу
из праха на свет извлекут.

Неправда, мы были иными —
и легче, и тоньше, пойми!
Нас сделать хотели такими,
а мы оставались людьми!

Пешее путешествие по Львову мы заканчивали под вечер. Некрасов был неутомим. Он ничего не записывал, отказался, когда я предложил купить путеводитель, снабженный иллюстрациями и хорошим комментарием к ним знатока Львова, искусствоведа Г. Островского.

— Где мы еще не были? — спросил В. Некрасов, улыбаясь и утирая ладонью капельки пота со лба. — Или устал уже? — посмеивался, как человек, привыкший в своих путешествиях помногу ходить самостоятельно, выискивая для себя что-то важное, незнакомое, но очень нужное.

За все время, что мы бродили по городу, он ни разу не остановился возле магазинной витрины, ни разу не высказал желания войти внутрь, словно магазины для него не существовали. Впрочем, лишь однажды он придержал шаг возле магазина канцелярских товаров.

— Заглянем? — спросил. — С детства люблю писчебумажные, — старомодно назвал он магазин с вывеской «Канцтовары».

Мы вошли. Он не стал ничего покупать и, как я понял, не собирался, но с мальчишеским интересом разглядывал всё, что лежало под стеклом прилавка и на полках.

— Фирма «Хаммер» или «Фабер», — засмеялся он, показав пальцем на коробку цветных карандашей со странным названием «Тактика». — Это были карандаши! Никогда не пользовался?

— В детстве отец покупал, — вспомнил я.

— Я б и сейчас купил, — как-то сокрушенно сказал он. — Пошли отсюда…

Завершали мы этот день на тихой узенькой улочке Армянской, в одной из самых старых частей города, где две легковые машины едва ли разминутся и где почти на каждом доме висят таблички с напоминанием, что это — памятник архитектуры и он охраняется законом. Такая табличка висела, да и поныне висит, на шедевре средневекового зодчества Армянском соборе, который создавался в 1363—1370 годах. Мы осмотрели собор с обеих его внешних сторон — с улицы Армянской и Краковской, а затем спустились по лестнице во дворик. Некрасов был поражен, он оживился:

— Вот это да! Восток в Европе! Сюда надо было сразу идти, а ты меня повел смотреть эту бабу с солдатом! — он ходил вдоль стен, разглядывал здание, каждую, казалось, его грань, любовался красотой, строгим изяществом и необычностью этого строения для европейского облика Львова.

В нишах во дворике стояли хачкары из песчаника — надмогильные памятные плиты с вязью полуисчезнувших от времени надписей, и Некрасов, чуть склонившись, приближал к ним лицо и водил пальцем, словно пытался прочитать слова, начертанные алфавитом Месропа Маштоца.

Несмотря на то, что собор, как вещала табличка, считался памятником архитектуры и охранялся законом, он являл собой пример бесхозности и варварства. Запущенный до предела, со следами ранних и нынешних разрушений, некоторые хачкары были разбиты, валялись куски отломов, было ясно, что со временем они исчезнут навсегда. В некоторых местах стены исцарапали любители оставлять свои автографы, вроде «Вася+Лиля=любовь».