О Викторе Некрасове

Не буду приводить здесь цитаты из выступлений разных мелких литературных приспособленцев, в чьих речах в большей или меньшей степени Некрасов фигурировал как идеологический враг. Хотя это и любопытно, но все-таки мелочь. Имена этих людей, многие из которых здравствуют и поныне, закатились за литературный небосклон в небытие. Интерес представляют персоны иного масштаба, именно их присутствие, их слова подчеркивают степень страха, который испытывала тогдашняя идеология перед Некрасовым.

Не помню уже, в какой день совещания выступил Н. В. Подгорный, человек невежественный, грубый, безапелляционный. Он раздавал налево и направо ярлыки, которые, в сущности, обрекали многих талантливых писателей Украины либо на молчание, либо — как альтернатива — на покаяние. И, конечно же, большой залп этого «главного калибра» бил по «пособнику наших идеологических врагов» Некрасову. В основном, ругань в его адрес шла за опубликованные в «Новом мире» великолепные путевые очерки «По обе стороны океана» («В Италии», «В Америке») и «Месяц во Франции». Инкриминировалось и то, что Некрасов поддержал официально обруганный на всю страну превосходный фильм режиссера Хуциева «Застава Ильича», который якобы вбивал клин между поколениями отцов и детей. В ту пору это было расхожее обвинение.

Некрасова потребовали на трибуну. Он шел не спеша по проходу, внешне спокойный, в аккуратном костюме, но все же без галстука, белый воротник сорочки «апаш» свободно лежал поверх воротника пиджака, оттеняя смуглую жилистую шею. Он взошел на трибуну. Зал затих, ожидая, что скажет, как станет каяться главный обвиняемый. Некрасов выдержал долгую паузу и начал говорить. Фразы были четкие, лаконичные. И суть того, что он говорил, и форма, и абсолютно ровный — без пафоса или захлебывания — голос свидетельствовали о высочайшем чувстве собственного достоинства. Кто знает, чего ему стоила эта сдержанность? Позже, в перерыве, в кулуарах, даже недруги или просто люди, не очень симпатизировавшие ему, уважительно отмечали мужество Некрасова, отмечали, может быть, завистливо, тайно сознаваясь себе в собственном малодушии.

Здесь я приведу не по стенограмме, а по своим записям часть этого выступления.

— Я не молод, — начал Некрасов. — Отношу себя к категории отцов, а не детей. Я — 1911 года рождения. Но как писатель отношу себя к семнадцатилетним. За время своей работы я понял, как она трудна. Писателя слушают миллионы. Поэтому прежде, чем что-то напечатать, нужно подумать. И я всегда помнил об этом… Кое-кто говорил: «Выйди на трибуну, признай ошибки, это будет самое правильное». Но если бы я сделал хотя бы только это, я перестал бы уважать себя. Я еще раз прочел очерки… Меня упрекнули, что я за огнями Бродвея не увидел трущоб. Я понял это фигурально. Но я постарался увидеть, что в Америке хорошего, что плохого. Мне, как архитектору, была интересна архитектура. Мне нравился народ. Но я говорил и об упадке духа, культуры. Я говорил о трагедии американской молодежи… Я очень доволен, что Хуциев вернется к своей картине, и мы получим удовольствие…

В этом месте Подгорный бестактно перебивает:

— Это мы еще посмотрим, какой она будет, а вы писали о том, какая она есть…

Кто-то поддакнул с места:

— Мы читали, что вы писали!

— Я прошу меня не перебивать! — резко бросил в зал Некрасов. — Я отметаю клеветнические утверждения, что чернил нашу действительность. Заявляю с этой трибуны: это нечестно по отношению к коммунисту и согражданину… Меня обвиняют, что я не так описал Мамаев курган…

Подгорный (опять перебивает):

— А вы его видели?

— Да! — усмешливо отвечал Некрасов. — Я хочу закончить тем, с чего начал…

И тут его перебивает Скаба — секретарь ЦК КП Украины по идеологии:

— У вас есть более серьезные срывы. Вы заявили, что вы ньюреалист (?!), а не социалистический реалист.

— Прошу меня не перебивать! — парировал Некрасов, повернувшись к президиуму. — Я как писатель и коммунист ставлю перед собой одну задачу: писать правду и только правду, за которую мы сражались в окопах Сталинграда…

Он поправил челку, сошел с трибуны и с высоко поднятой головой направился к своему месту. Его провожало гробовое молчание. Зал на какое-то мгновение обомлел. А потом, как обвал, — аплодисменты. Помню деталь: многие «храбрецы» аплодировали, опустив руки вниз, упрятав их между колен.

Вот еще один образчик из выступления Подгорного, точно отражающий полицейский и «интеллектуальный» уровень того совещания:

— Профессор Киевского политехнического института Фаерман, теплотехник, занимается пропагандой абстракционизма. Недавно он прислал в ЦК письмо с обвинением в том, что партия губит искусство: «Мы должны по-большевистски овладеть методом абстракционизма, диалектически разработать и дать марксистское толкование». Мы вызвали его и беседовали. Не знаем, поможет ли ему…

И опять Некрасову: