О западной литературе

Правда, нобелевская лауреатка – 2009 Герта Мюллер тоже пописывает или, вернее, изготовляет стишки, орудуя в основном не пером, а ножницами, но они еще бессмысленнее и маргинальнее, чем ее романы, за которые пожилую румынку, чудом ускользнувшую из лап сигуранцы в Германию (и далеко не факт, что сигуранцей не завербованную), и наградили миллионом с чем-то долларов. Впрочем, полупарализованный швед получил в этом году чуть ли не полтора миллиона, что при всех успехах шведского социализма вообще и шведской бесплатной медицины в частности не может не радовать.

Из списка видно, кстати, что стихотворцев не награждали уже пятнадцать лет. Раньше поэт шел куда гуще: в среднем раз в три года. Причем из тринадцати поэтов в нашем перечне собственно мировыми величинами являются трое – Неруда, Монтале и Бродский (может быть, Пас – четвертый); остальные девять – то ли поэты национальные, то ли попросту никакие. Хотя что такое национальный поэт и с чем его едят, вопрос непростой.

Скажем, и Милош, и Шимборска были бы фигурами в чешской поэзии (представленной в списке пустышкой Сейфертом) или в болгарской, но никак не в великой польской – с Галчинским, Тувимом, Лесьмяном и еще несколькими в том же XX веке. А называя национальным ирландским поэтом Шеймуса Хини, мы тем самым невольно признаем тот факт, что ирландская поэзия долюбилась уже до мышей, потому что вообще-то ирландские национальные поэты Уильям Батлер Йейтс и Дилан Томас. Да и в шведской поэзии с ее двумя за сорок лет нобелевскими лауреатами национальным поэтом XX века был Гуннар Экелеф (1879–1957).

Вот умирает Йейтс. Вот на смерть его пишет ставший позднее знаменитым триптих Уистен Хью Оден. Вот умирает Томас Стернз Элиот – и на смерть его подражанием оденовскому триптиху откликается в Ленинграде двадцатипятилетний Иосиф Бродский («Аполлон, сними венок, положи его у ног Элиота как предел совершенству в мире тел»). Так это работает (вернее, работало) во всемирном – или, если угодно, нобелевском контексте.

А вот умирает Бродский. И свежеиспеченный нобелевский лауреат Хини пишет на его смерть все такой же триптих – и это уже откровенное эпигонство.

А какой нации национальный поэт Уолкотт – тринидадской? Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса (если говорить об испанцах) знает весь мир – и ни одна собака не знает нобелевского лауреата Алейксандре. Ну, как говаривал никакой не лауреат, но зато председатель земного шара Велимир Хлебников, – и так далее.

То есть награждение Нобелевской премией поэтов давно уже стало чистой условностью. Вроде мест для инвалидов и пассажиров с детьми в общественном транспорте. Как там говорится в классической советской кинокомедии? «Что, она готовится стать матерью? А я готовлюсь стать отцом!» Поэзия невозможна после Освенцима, сказал Теодор Адорно; все стихи мира не спасли жизнь ни одному еврею, растолковал его мысль для простецов Оден (в выраженно гомосексуальный круг которого входил и Транстремер); последний поэт европейского модернизма Пауль Целан (1920–1970) покончил с собой, бросившись с моста Мирабо в Сену.

Как раз тогда – где-то сорок лет назад – поэзия и закончилась: в Европе, в Америке, даже в Латинской Америке. И первыми это заметили сами поэты. Заметили, но за редкими исключениями, вроде Целана, отнюдь не впали в отчаяние. Скорее прямо напротив: жить им стало лучше, жить стало веселее. Ушло куда-то к чертям собачьим ощущение собственного предназначения, собственного пути, собственной миссии. Отпала необходимость в служении (и неизбежно связанной с ним аскезе).

Более полутора веков, начиная с эпохи романтизма, все подлинные поэты подпадали под частное французское определение – все они были поэтами прóклятыми, – и вдруг это проклятие с них ниспало, и превратились они кто в бездельника, кто в филистера, кто в бездельника и филистера сразу. Превратились в постмодернистов. Превратились в мышей, прекративших притворяться кошками и другими представителями семейства кошачьих.

Потому что для одних поэтов это был провал («несовместимый с жизнью» – как для Целана), для других – что-то типа «каминг аута», а для третьих – даже что-то вроде повышения по службе, потому что постмодернизм, хотя бы поначалу, приравнял всех ко всем, – Троемыши и Щелкунчики появились здесь все же несколько позже.

Поколение, к которому принадлежит Транстремер (1930 г. р.), – промежуточное. К 1970 году – то есть к собственному сорокалетию – он уже вполне мог прославиться как поэт. Но прославился лишь как национальный поэт – то есть никак. Как национальный шведский поэт – то есть никак в квадрате. (Швед Мартинсон, получивший Нобелевскую премию в 1974 году, – откровенный графоман-поэмист, что-то вроде доморощенного Егора Исаева.) А потом, после 1970-го, поэзии не стало вовсе. Примерно как у нас в России после 1990-го.