Об искусстве и жизни. Разговоры между делом

Мы долго разговаривали об этом портрете. О том, что у Крамского умещался и его принцип «а ля прим», то есть, быстрота движения в живописи, и в то же время он мог делать академический портрет, как художник, прошедший мощную академическую подготовку. Говорили и о том, что Мане слыхом не слыхивал про Крамского, потому что в Европе была своя жизнь. Я объясняю так — почему там в Европе художники были более известны? Потому что, если пройти поперек Европы, то на этой линии десяток границ образуется, а в России сколько ни иди, все Россия и Россия. Да еще пока дойдешь, забудешь, о чем говорил. Как говорил Вяземский Пушкину — у нас от мысли до мысли 8 тыщ верст. И вот Передвижники! Что такое передвижничество в самом простом смысле? — Это общественная газета для неграмотных. Как иконостас. Люди то в большинстве были неграмотные. Что они, читали Евангелие? Нет, они слушали проповеди и смотрели иконостас — им рассказывал священник и они окунались в эти события. И Передвижники почувствовали, что о простых людях никто не скажет. Никогда. Никакой помещик, никакой дворянин самого высокого чванства и самого низкого. Никто, кроме них. Вот и Ирина Александровна обладала этим знанием, чутьем, и пониманием, что такое общественное сознание. Тут невольно вспоминается — вот ведь, история на историю буквально нанизывается! Помните, Бродский в ссылку едет на поезде, рядом с ним дед сидит. Они разговорились, и дед рассказал, что его на семь лет, условно говоря «за три колоска» упекли. Ему жрать нечего было, и он для лошади мешок овса, что ли, стырил. И Бродский сравнивает судьбу этого деда и свою: ну как же так, обо мне и Маршак, и Твардовский говорят, а о нем уже не скажет никто никогда. Он погибнет навечно. И тут мы можем говорить об искусстве, как о явлении общественной мысли, конечно. Но в живописи такого не бывает, чтоб просто общественная мысль появлялась, она трансформируется, иначе она перестает быть живописью и искусством. Об этом мы с Антоновой, наверное, час трепались по телефону.

Как-то я был на дне рождения одного очень хорошего человека, и, уходя, в дверях сталкиваюсь с Антоновой, и вдруг она, торжествующе, как девочка, говорит: «Юра, будет выставка Караваджо!». Я говорю — этого не может быть…

Она: Что значит не может быть! Будет!

Я: Но там же такие орясины! У него же картины под два, под три метра высотой!

Она: Все будет!

Потом уже, когда выставка открылась, а я на ней несколько раз был, я спросил: «Хорошо, а как вы вот это смогли добыть? Из церкви как добыть „Обращение Савла“?». Она объясняет: «Очень просто, я сначала пошла к министру культуры Италии, — а у нее же три языка было за щекой, так что она могла договориться со всеми и везде, — и министр сказал — Ирина, если настоятель разрешит, я подписываю». Она пошла и обаяла настоятеля. И из церкви, из иконостаса извлекли это огромное произведение. Понимаете, каково значение этой великой женщины?! Ее уважали все. От чиновников до клерикалов, и со всеми она могла найти общий разговор, потому что она точно ловила регистры, и точно знала, как с кем разговаривать. Кроме того, ей доверяли.

Вот еще как-то мы с ней по телефону говорили. Я где-то прочитал, что она ездила в Дрезден на годовщину спасения галереи, позвонил ей, спрашиваю. Она подтверждает: да, и меня провели по пещерам, куда спрятали в войну всю галерею. И я ей решительно: послушайте, я абсолютно убежден в одном — Дрезденскую галерею надо было оставить в Советском Союзе лет на пятьдесят, для нее построить или выделить пространства, развесить по залам, вести научную работу, как водится, в музеях, и лет пятьдесят показывать, чтобы вся страна посмотрела эту выставку. Пустить буквально поезда культуры, чтобы приезжали из самых отдаленных уголков, в первую очередь ветераны, все, кто связан с историей, все, кто потерял близких, все, кто проливал кровь на войне. Чтобы все увидели — вот знак войны и чем он обернулся — вот этим событием, что мы не варвары, что мы не уничтожали города, как фашисты… Они же взрывали и изрыли всю европейскую часть России — черт знает, что было! Я читал документальные записи о художниках и о том, как спасали музеи, как в Смоленске спасали картины на возах, на подводах… Лет пятьдесят показывали бы Дрезденскую галерею у нас, не три месяца, как Никита [Хрущев] поторопился жест сделать и отдать ее Германии поскорее, люди стояли кольцами вокруг музея, чтоб попасть и посмотреть это чудо. Я попал! Я был там! Брат мой Гарик со своим другом Вовкой Равиным несколько ночей стояли, и взяли билеты и себе, маме с папой и мне. Это был 1955 год, мне было 14 лет, какую-то малость я знал, но что она в сравнении с огромностью экспозиции. Кроме того, читаю: «Обручение Марии с Иосифом», какой-то Иосиф, какая-то Мария, что я мог знать!