Об Солженицына. Заметки о стране и литературе

Таким образом, Прилепин включил своеобразную обратную перемотку судьбы классика XX века – больница – лагерь – миссия убийства матери-Революции.

Более чем адекватный авангардный прием.

Оперативник военной темы [5]

Есть юбилейный соблазн вписать Владимира Богомолова в славный ряд ровесников и коллег. Мужчин, советских, 1924 года рождения, призыва 1942–1943-го, которым случилось выжить на войне и состояться в качестве знаменитых русских писателей. Виктор Астафьев, Василь Быков, Борис Васильев, Булат Окуджава… Живые и работающий поныне крупнейший прозаик Юрий Бондарев и недавно скончавшийся народный публицист Владимир Бушин, которому, может, неожиданно для себя самого, посчастливилось обрести целую генерацию почитателей и последователей.

Однако Богомолов не вписывается. Даже Астафьев и Окуджава, с их поздней мизантропией, предопределившей драму политического выбора, непостижимой злой старостью, на его фоне кажутся персонажами одномерными. Владимир Осипович Богомолов как писатель и человек – страшноватое соединение тайны и мощи, его можно сравнить с идеально подогнанным и уверенно запущенным сложнейшим механизмом, детали которого носят имена литературных гениев из внесоветского обихода. Пруст боевой работы, Джойс разведывательных спецопераций, Набоков дальних дорог младшего фронтового офицерства… Загадка в том, кто собрал и тестировал эту машину, на каком топливе она достигала столь выдающихся результатов.

Известный ревизионистский медиапроект о «фальшивой» биографии Владимира Богомолова, открытый после смерти писателя, по сути своей парадоксален и даже комплиментарен – он ничуть не напоминает свои шумные аналоги: версию об убийстве Сергея Есенина (Владимира Маяковского) и направление, известное как «антишолоховедение». В обоих случаях принципиален, прежде всего, разоблачительный зуд: литературные конспирологи жаждут заклеймить власть или ту или иную социальную/национальную общность, попутно отказав художнику в главном праве определить самому свою судьбу.

Сомнения в богомоловской биографии, преимущественно военной, разоблачительны только на первый взгляд, а по сути, только усложняют и масштабируют его тайну, заставляют перед ней застыть в мистическом восхищении. Если человек не имел фронтового бэкграунда как такового, опыта разведки и контрразведки и при этом писал вещи такой степени владения материалом и его подчинения творческой сверхзадаче, мы имеем дело с безусловным гением. Владимир Осипович и сам подбросил дров в этот костер, когда последнему своему огромному роману «Жизнь моя, иль ты приснилась мне», книге о космических уровнях взаимовлияния войны и поколений, ею воспитанных, дал подзаголовок «роман в документах», а обозначил его, с аллюзией на Ходасевича, как «автобиографию вымышленного лица».

И снабдил деталями, которые невозможно выдумать. Можно только вспоминать, снова и снова к ним возвращаясь: «…я напряженно соображал и никак не мог вспомнить, на каком именно станке – на втором или третьем от входа в кригер – помещались носилки, на которых год назад по дороге из Польши в тыловой госпиталь я отдавал богу душу, а он ее не брал и так и не принял, хотя все было подготовлено, и в вагоне для тяжелораненых я, как и другие безнадежные, был по инструкции предусмотрительно определен на нижний ярус, именуемый медперсоналом низовкой, или могильником, откуда труп легче было снять для оставления этапной комендатуре на ближайшей узловой станции для безгробового и безымянного казенного захоронения…» («В кригере»).

В этой же повести, малой частью вошедшей в «Жизнь мою», есть пронзительный мотив приятия фронтовой судьбы «Ваньки-взводного» и отторжения от нее как безнадежной и гибельной – такое можно только пережить самому…

Надо сказать, сценарий ревизионистских проектов в литературе одинаков: альтернативные версии, последовательно разматываясь, начинают противоречить не столько основной и официальной, сколько, и вполне ожесточенно – друг другу. Тогда запускаются, и на полном серьезе, аргументы жэковского пошиба: ага, Богомолов, как ни уговаривали, отказывался вступать в Союз писателей. Ясное дело, боялся анкет, расспросов и непременного разоблачения. А еще терпеть не мог фотографироваться – ну понятно, по той же причине…