Обэриутские сочинения. Том 2

Разумный друг,
обутый вдруг.
С перстом разутым
и воздетым.
Тот подмыт,
подбрит, завит,
Ты – только ты, – убит,
гурьбой задетый.
У нас не то,
у вас не так. —
Волнуйся в такт
пустынной катке.
Там волны бьются гладки,
тут чайки вьются телом гадки.
О, сколько грубых лет,
зверей калек
мучительных дверей
в обратное пространство.
О, сколько мух
и сколько мук!

Под крышами и бездонными провалами печных труб, вознесённых в сумеречную темноту Петербурха…

Там связь литавр,
здесь чернь и грязь,
но в блеске Невский.
Там стоны струн,
здесь невских струй
леса.
стры сву
сры щук
щи шу
шы зук…

Далее сведения для тех, кому предстоит посетить продуваемый балтийскими ветрами раус, чтобы сообщить о подземных встречах, происходящих в здешнем подвале, каждую неделю, с пятницы на четверг, ровно в полночь. Прохожим, преобразившимся в гостей, представляется случай сбегать по ступеням, в которых некоторые предусмотрительно заменены холстиной, соломой, всякой всячиной…

А внизу, у столов, распоряжаются молодцы с узкими, словно птицы, головами. Они угощают каждый своего гостя, разумеется, за наличные, то маринованными бубликами, то бочковым саламским пивом.

Далее звучит на плохоньком помосте перечень тех, кто будет играть миракль. Перечень произносит женский голосок, напоминающий контрабас. Голосок возникает среди общего гомона, когда одни шумно ухватывают поданную снедь, а другие шумно высказываются, вроде того:

– А каков нынче урожай стрюквы?

– А умён ли философ Бердяев?

или того хуже: – За сколько от нас вёрст разместился Господь Бог, да и велик ли он ростом?

Тем временем голосок, подобный контрабасу, задушевно произносит наименования участвующих: Моряк Петров, его будущая супруга Пинега, Иван Гаврилыч-Бог, две старухи шарманщицы, палка о трёх концах со звуком фа, и прочие лица для представления менее значительные, к примеру, мой давний знакомый пан Кубельчик или шоун Бенбойкало. Даже странно, человек работает – кем? Электриком, а имя вроде клички.

Далее продолжение внезапно прерванного повествования:

Пришелец в бороде помятой,
спеши в наш круг —
минутных дней, простёртых рук.
Бокал испить в безмолвном хоре,
сойдя в подвал к случайной своре.
Со вздохом: «Ой», —
во рту мелькая рюмкой полной,
где чад подземный или смрад,
звук барабана, взятый наугад.
А голоса проворных зазывал
свой крик, свой скрип,
усталый «ух»
закончат в закоулке уха…
В твоём зрачке удобно молодом,
в твоём глазу убого голубом —
запомни, запомни
давно пропавший случай
в дымах, ветрах, в полночной тишине…

Три пуда чертей! Мы же чуть не упустили самое главное. Прислушайтесь, дважды звякнул колокольчик, и таким тонким звуком, будто вы оказались наедине с придорожной былинкой.

Перестают бушевать шары, напоминающие человеческие головы, на деках смычки наподобие жердей. Каждый ждёт чудо, пусть крохотное, некрасивое, но не всё ли равно. Занавеска раздвигается, и перед гостями предстаёт самое непредвиденное, словом, на помосте ничего не оказывается. Почти ничего. Только ржавая рогожа с намалёванным колесом и сам я, в ночных шлёпанцах и заношенном фраке.

Я рассматриваю подбородки собравшихся и негромко мечтаю: хоть бы раз наши гости пролепетали:

– Думаете, я рыбак?

– А я судомойка?

– Ошибаетесь, судари. У меня бабочки вместо затылка. Я, сударь, кафедральный собор.

– А я, представьте, марганцовка…

Почему же вы молчите, уважаемые гости. Вместо ответа что-то скрипит у дверей, наверное, табуретка. Мне и смотреть не нужно, я и так понимаю. Из угла от самых дверей до меня доносится:

– Шоун бен бойк… игн буль куль…

– Вот вы себя и выдали, вашество, а почему на лестнице лампочка вывернута. Видали, каков этот милейший пан Кубель чик. И всё же он был и остаётся моим лучшим другом. А на скамейке, у входа, там совсем другой. Затрудняюсь определить, кто именно. Во всяком случае, так и будет происходить, пока вокруг подвала не забрезжит бесцветное питерское утро.

– Ой пан Кубельчик! Вы же недопустимо громко задремали. Возможно, ваше поведение вполне естественно, но в то же время совершенно недопустимо.

– Эй, Бенбойкало, долго ли вы намерены строить «Палеопаги» (что издавна означало притворство). Конечно, молчит!