Обертоны

слушателей, — вопреки запретам и недоброжелательству тогдашних советских властей. Валентин, казалось, тоже был причислен к кругу тех, кто в 60-е и 70-е годы был нежелателен. Я не назову этих композиторов

«запрещенными», но меня соединяло с ними общее для семидесятых годов чувство сопротивления всему

навязанному. И Валя, шедший своим путем, вызывал (и продолжает вызывать) у меня уважение хотя бы

тем, что он не унижался и никогда не играл ни в какие политические игры. Человеческий характер, с

которым я столкнулся, работая над «Посвящением» Сильвестрова, не был мне чужд. Сильвестров остался

верен себе, хотя его сочинения семидесятых годов звучат, понятное дело, иначе, чем нынешние. Но

сочинения нынешнего периода мне ближе. Трудно сказать, но может быть тогда я счел бы их непонятными

и недостаточно авангардистскими.

Жанр, в котором написано «Посвящение», можно, вероятно, назвать «похвалой романтизма» и но-стальгической попыткой его воскрешения. В этой попытке есть нечто безнадежное, и все же Валентину

удается почти невозможное: он не только приблизился к романтизму, но и заново проникся его духом. Это

слышится в его музыке, — и во многом

222

соответствует тому, что я тоже ищу в современном искусстве.

Валентин принадлежит к тем людям, которых очень трудно удовлетворить. Он слишком точно знает, как

должно звучать его произведение. Исполнителю почти не остается простора для собственной

интерпретации. Идеально же для него воплощение каждой строчки так, как он ее слышит сам. Это, конечно, нереалистично, даже невозможно. Но Сильвестров и не реалист; он скорее — в этом его достоинство —

максималист, фиксированный на своем видении, которое он считает идеальным. Тем более я старался

отнестись к его музыке без предубеждения, как бы раствориться в ней.

Одна из трудностей для инструменталистов состоит в том, что некоторые композиторы перенасыщают

партитуру информацией. В таких опусах в каждом такте несколько различных динамических оттенков, accelerando-ritardando, перемена счета. Запросы в процессе подготовки нужно как бы вобрать в себя, чтобы

потом забыть о них; на это, увы, уходит много времени. Подобную музыку нельзя читать с листа, непросто в

ней забыться, — ты все время должен быть начеку. Здесь возникает, на мой взгляд, известное противоречие.

Музыка Сильвестрова едва ли не постромантическая. Романтизм же требует от исполнителя, чтобы он

пребывал в полусумеречном состоянии и растворялся в музыке. В то же время, сама партитура, ее рисунок, ее графичность не дают возможности отрешиться, требуют максимальной отдачи, величайшего внимания к

смене темпов, настроений, гармонических структур и т.п.

223

Иногда, работая над произведениями подобного рода, я замечаю, что во мне рождается протест против

такой, навязываемой исполнителю «топографии», — и это относится не только к сочинениям Валентина.

Что и говорить, ноты (нет, не содержание, а лишь фактуру текста) каждого из поздних квартетов Бетховена

можно разучить гораздо быстрее, — причем музыкальный строй этих произведений сохраняет свои

таинственно-мистические черты. Я не композитор и не знаю, как можно сделать лучше. Но, играя

определенные пассажи и спотыкаясь о бесчисленное количество технических указаний, невольно думаю —

необходима ли эта запутанность, усложненность? Нельзя ли многое записать проще? Нет сомнений, что тот

же вопрос можно было задать и Стравинскому. Он ведь тоже любил путать карты и едва ли не нарочно

заставлял исполнителя потеть. Отчего бы и ему не понять: зачем все записывать то на семь, то на

одиннадцать, то на пять, если то же самое прекрасно укладывается на три или четыре четверти?

Практический итог такой упрощенной записи можно проверить только путем испытания. То есть, на самом

деле переписать и выяснить. Вопрос остается открытым. У меня тоже нет ответа на него. Вполне возможно, что именно сложность овладения текстом должна эмоционально передаваться слушателю и отождествляться

с сутью произведения. И все же лично мне кажется, что сложность записи в «Метамузыке» Сильвестрова

для рояля и оркестра в конечном счете не слышна, и музыка в определенных сегментах остается статичной, не-224

смотря на то, что композитор мучительно ищет кульминацию. Сама по себе статика, разумеется, тоже

свидетельствует о внутренней драме, как если бы кто-то бился головой о стену. Однако трудно сказать, в

какой степени исполнители способны это передать, а слушатели — ощутить. С подобными трудностями мне

приходилось сталкиваться (недавно — в полном скрытой энергии произведении финского композитора

Кайи Саариахо «Театр Грааля»), — и я неизменно старался их преодолеть. Могу сказать одно: я счастлив, что помог рождению многих сочинений, в том числе и концертов Валентина Сильвестрова и Кайи Саариахо.