Обертоны

В финале и я чувствую себя не вполне уверенно и прошу Менухина вечером в определенном месте дать мне

знак к вступлению, что он со своей обычной учтивостью, естественно, обещает.

209

Вечером: телевидение, радио, полный зал, всеобщее напряжение. Все - оркестр, Лючия Попп, Алексис

Вайсенберг и сам маэстро максимально собраны. Мы уже почти в финале. Менухин в условленном месте

дает мне знак к вступлению, но... раньше на целый такт! Я поражен, — выжидаю. Все хорошо, что хорошо

кончается. Бурные аплодисменты.

Дорожные указатели заслуживают уважения, но не всегда им надо следовать. Вторая половина истины

гласит: На Бога надейся, а сам не плошай. Прежде всего: считай сам.

Maestrissimo

В декабре 1979 года в Берлине шла запись концерта Чайковского, — она до сих пор осталась единственной

моей записью этого произведения. С дирижером Лорином Маазелем мы уже годом раньше встречались, совместно исполняя Второй скрипичный концерт Прокофьева. В сущности, то был хороший опыт. Лорин, элегантный, точный, все больше воодушевлялся во время исполнения и таким образом поддерживал

внутреннюю драматургию сочинения. Так и теперь, все шло довольно гладко. Разве «гладко» — это

хорошо? Разве это не признак поверхностности? Когда концерты или записи бывают гладкими? Может

быть, когда музыкант остается холодным и его исполнение кажется отполированным. Это мне абсолютно

чуждо, — как в музыке, так и в жизни. Пожалуй, я лучше скажу так: мы продвигались дружно и без помех.

Шел третий и последний день нашей совместной работы. Оставалось закончить вторую

211

часть концерта и записать «Меланхолическую серенаду». «Серенаду» я играл часто и охотно — она остается

шедевром малой романтической формы. Но с Маазелем исполнять ее раньше не приходилось; я попросил

Лорина прийти на полчаса раньше и прослушать меня до записи. Он, хоть и без большой радости, согласился.

В половине десятого я был в Филармонии. Лорин слегка опоздал. По лицу было видно, что он не выспался.

Он вел себя учтиво и в то же время как бы отсутствовал. «Прошу вас — начинайте!». Я сыграл ему пьесу и

попытался высказать свои просьбы. «No problem». Маэстро не видел никаких трудностей. Зачем

беспокоиться? Все и так ясно.

Ну, что же, ясно так ясно. Я получил ответ на два-три вопроса, мы обсудили несколько фразировок. Вскоре

все отправились на сцену. Начали со второй части концерта. Духовые интонировали очень приблизительно

— а ведь они были музыкантами Берлинской филармонии и уже накануне играли это произведение на

публике. За первые полчаса мы еле продвинулись в записи. Время шло, появилась некоторая нервозность.

Хоть вторую часть и нельзя назвать особенно сложной, в то утро что-то не клеилось: в простейших фразах

музыканты спотыкались. В качестве оправдания можно сказать, что нельзя начинать утро канцонеттами. Но

кого это интересует? Уж наверняка не фирму грамзаписи, которая в первую очередь заботится о расходах: найме репетиционного помещения и дорогостоящей аппаратуры. Наконец мы окончили.

Было полдвенадцатого. Лорин исчез в операторской. Запись должна была продлиться до часу. Сле-

272

дует учесть, что «Серенада» еще ни разу не прозвучала, во время вечерних выступлений мы играли только

Концерт. Я на сцене продолжал разыгрываться, готовясь к записи. Лорин вернулся к пульту после перерыва

с опозданием. По его виду можно было точно сказать, что это его не радовало, что ему все надоело. В конце

концов, в предстоящем аккомпанементе ему делать было почти нечего. Для сверхдарований, к которым

Маазель, как и Геннадий Рождественский, несомненно принадлежит, особенно привлекательна

необходимость преодолевать препятствия, кажущиеся непреодолимыми. Здесь же для дирижера, на первый

взгляд, никаких трудностей не предвиделось. Мои намерения были явно противоположны. Я знал, какие

трудности нередко представляет самое простое сочинение, и в этой пьесе видел не столько необходимый

заполнитель для пластинки, сколько шедевр романтизма. Скрытая страстность и лиризм серенады могли —

в случае удачного исполнения — вызвать к жизни целый космос переживаний. Нечто вроде миниатюрной

истории любви, способной вызвать в душе удивительный отклик.

Но вернемся к реальности: я опять не совпадаю с английским рожком. Еще раз. Опять мимо. Снова

повторяем. Застряли. Мое перенапряжение дает о себе знать. Из осторожности, и не зная, как найти

поддержку, пытаюсь следовать за Лорином. От этого страдает фразировка. Мы снова останавливаемся. На

этот раз прервал он:

«В конце концов, это не логично и не музыкально, вы здесь обязаны мне следовать». «Но я же как раз и

пытаюсь», — объясняю почти в отчаянии. «Тогда от-

213

кройте глаза». Воцаряется всеобщее молчание. Вокруг добрая сотня музыкантов в ожидании — что сейчас

произойдет? Никто не решается сказать ни слова. Нам удается довести запись до конца.