Обертоны

пленку: восемь отпечатков услышанного им, отчужденного и смонтированного «Гидона». Основой для них

послужили мои фрейбургские импровизации. «А здесь, слышишь? Это «Krachspur»*, а это «Гидон в

электронном усилении», а здесь, на этом шумовом канале, «тысяча Гидонов».

Ноно был возбужден не менее меня. Лента была совершенно захватывающей. Джиджи, с его своеобразным

отношением к звуку, услышал меня совершенно по-новому, и, тем не менее, я узнавал свои импульсы. Но

когда я, будучи воодушевленным, спросил его об обещанной сольной партии, Ноно в нервном смущении, извиняясь, показал мне лишь несколько клочков нотной бумаги — здесь строка, там два такта, тут три

строчки — и, почти по-отечески успокаивая, сказал: «Никаких проблем, не волнуйся, сегодня ночью я все

напишу».

До премьеры оставалось 36 часов.

* «Шумовая дорожка» (нем.)

243

Мысль о том, что вскоре мне предстоит исполнить произведение, которое еще не материализовалось, страшила меня, но одновременно такого рода вызов способствовал возникновению и прямо про-тивоположного чувства. Я не стал думать об отъезде и не впал в безразличие. На меня снизошел покой.

Сознание, что друг отчетливо понимает, что я, в конечном итоге, всего лишь человек, оказало на меня почти

терапевтическое воздействие. Естественно, я был готов в оставшееся время работать настолько интенсивно, насколько это вообще возможно, но за успех этого начинания я уже не мог нести никакой ответственности.

Именно так я все изложил Джиджи, на что получил полнейшее его одобрение. Мы пошли есть, пути наши

разошлись только поздно вечером. Мой путь привел меня в отель, его — на квартиру, где он намеревался

работать.

Было девять утра, когда на следующий день, 1-го сентября, я переступил порог квартиры Ноно. Он

приветствовал меня усталым взглядом и... двумя листками нот. «Это будет началом, — объявил он. —

Теперь мне нужно еще потрудиться», — сказал и, изможденно-возбужденный, удалился.

В одной из комнат я пытался разобраться в полученном тексте, в то время как в другой, немного подальше, Джиджи переносил на бумагу продолжение сочинения.

Моя партия с самого начала поражала количеством невероятно высоких звуков, пауз, пианиссимо, требованиями особой артикуляции, предельного владения смычком «con crini, senza vibrato, suoni mobili» —

количество обозначений и нот высокого

244

регистра доминировало в автографе над всем остальным. Многое сбивало с толку: уже само прочтение и

отгадывание указаний отнимало множество времени. Несмотря на спешку, высоту нот Джиджи указывал

еще и словами: «сis — des» и т.д. Но, по большей части, он все это писал позади нот, что мою задачу отнюдь

не облегчало. Джиджи, казалось, позабыл, что мы, струнники — иначе чем пианисты — должны сначала

«найти» каждый звук. Возможно, впрочем, что при записи нот он имел в виду идеального скрипача, которому знак, поставленный после и над нотой, мог бы придать дополнительную уверенность. Пришлось

потратить много времени на расшифровку дополнительных линеек, на то, чтобы как-то сориентироваться в

самой высоте звуков. Не меньше ушло на разметку аппликатуры. Только затем пошла борьба с ритмом. Бесконечные паузы, длительности, указанные в секундах, множество галочек с хвостиками, с трудом

поддающиеся счету, — все это невероятно затрудняло чтение. Как раз в момент, когда я с помощью ка-рандаша, казалось, все разметил, появился Джиджи со следующими двумя страницами. Об общей

длительности произведения он все еще ничего не говорил, и было не ясно, знает ли он ее сам. Несмотря на

все это я продолжал борьбу с текстом...

В 12 часов у Ноно внезапно кончились чернила. Он перешел на шариковую ручку. Партитура от этого стала

еще менее разборчивой. Но и это не привело меня в отчаяние. Лишь возрастало и усиливалось напряжение.

Только около 14-ти часов я «забастовал». Моя привычка к отдыху после полудня одержала верх.

245

Успев одолеть шесть страниц, я уехал в отель — прилечь. Мы условились встретиться в шесть вечера в

Филармонии. Пьеса все еще не была готова, но Джиджи обещал закончить ее после обеда. Работы у него

осталось якобы «не очень много».

В 18 часов в новом зале камерной музыки Берлинской филармонии я встретил Ноно, появившегося с тремя

последними страницами. В то время, как он начинал осваиваться с аппаратурой, я занялся финальным

эпизодом. Как и утром, я ограничился минимумом — отгадыванием и разметкой звуков и пауз. На большее

времени не оставалось. Около 20-ти часов все были готовы поработать вместе: Джиджи, звукооператоры из

фрейбургской студии — неразлучные его сообщники во всех электронных действах — и я. Джиджи

запустил подготовленную им пленку. Не будет большим преувеличением сказать, что мое сольное