Обертоны

идей - было ему чуждо. Быть может, именно поэтому Ноно в последние годы жизни стал чаще приезжать в

Россию. Он чувствовал в ней Движение, познавая его на собственном опыте. Художественные взгляды Ноно

и обязательства, которые в связи с ними он на себя возлагал, вполне отвечали его взглядам и гуманитарно-социальным обязательствам. Он с легкостью и осознанно соблазнялся видениями Светлого Будущего и

охотно верил тем, кто его обещал. Политические и социальные тона резонировали в характере и поведении

Ноно, которому чуждо было все удобно Буржуазное, все консервативно Соглашательское, все алчущее

успеха Продажное.

Одно время центральной темой наших дискуссий стал западный (тогда еще) Берлин. Бытие на грани, в

самой гуще событий вдохновляло его. И такой город, как Берлин, и идейно-радикальное коммунистическое

движение, и философы и мистики России — все это для Ноно-художника имело значение ничуть не

меньшее, чем внутренняя его связь с миром звуков Венеции, собственно, и определившая основной тон его

музыки.

В результате наших бесед у меня возникло острое желание поработать вместе с Ноно. Уже некоторое время

меня занимала идея создания современного

240

антипода «Времен года» Вивальди, и я попытался передать это увлечение Ноно. В разговоре он это принял, но окончательного согласия давать не желал. Незнание того, чем могло бы стать «наше» произведение, было

для Ноно дороже.

Наконец, в один прекрасный день обоюдно повторенное «надо было бы» показалось необратимым. Достав

свои расписания, мы стали искать свободное время для работы. Решено было, что я приеду во Фрейбург, где

Ноно часто работал в фонде Штробеля, располагавшем аппаратурой для электронного синтеза звуков. Но

вот наступил намеченный момент...

Работой мне это не казалось. С первых же минут я стал наслаждаться атмосферой общения. Джиджи просил

меня просто играть. Три, четыре, пять часов в день. По его замыслу я мог излагать в звуках все, что хотел.

Мы только договорились по возможности избегать привычного — например, хорошо известных мне

произведений. Короче говоря, я должен был импровизировать, хотя именно этому никогда не учился. Я

извлекал из скрипки звуки и искал связи между ними. Джиджи лишь изредка заговаривал со мной. Сам же

он постоянно находился в движении, перемещаясь из студии в зал для прослушивания и обратно. Время от

времени он просил меня извлечь звук каким-нибудь особым образом — например играть особенно близко у

подставки или же сыграть семикратное piano. Столь же важны были для него неимоверно долгие звуки в

том виде, в каком они вряд ли могли быть известны мне из партитур. «Тишину» он предоставлял мне. Я

передвигался со скрипкой по залу или стоял, вспоминая

241

былые звучания и отыскивая новые, а в общем-то вслушиваясь в свой внутренний голос. Это был в высшей

степени необычный способ работы с композитором. Тогда мне казалось, что Ноно таким способом хотел со

мною познакомиться. Хотя до этой встречи мы провели друг с другом уже немало времени, он редко

слышал мою игру и едва ли хорошо представлял меня с моей скрипкой. В эти фрейбургские дни я и понятия

не имел, что сыгранные и записанные на магнитную ленту звуки уже превратились в составную часть

будущего произведения. И сам я, и мои поиски в пространстве звуков стали его инструментом.

Наступило лето 1988 года. Изредка я получал от Ноно сообщения, что он работает, что то одну, то другую

мою пластинку, которые ему хотелось бы иметь, он получил, что сочинение продвигается успешно, и что он

весьма этому рад.

Между тем, исполнитель во мне понемногу начинал беспокоиться и желал увидеть ноты, партитуру

собственными глазами. До сих пор мне было известно только то, что Джиджи решил использовать в своем

произведении обработанную им запись тех моих фрейбургских звуков, а также live-электронику. Оба эти

«экстрафактора» должны были при исполнении противостоять (или слиться) с голосом сольной — живой

скрипки. Именно этот свой голос я и хотел как можно скорее выучить. Первое исполнение должно было

состояться через несколько недель, 2-го сентября, в Берлине, и по мере приближения этой даты мое

беспокойство возрастало. Ноно снова и снова обнадеживал меня относительно готовности сольной партии и

обещал прислать не-

242

которые наброски, однако на самом деле ничего не происходило.

Только из доверия к Джиджи и его утверждениям, что оснований для беспокойства нет, я 31-го августа без

нот приехал в Берлин. Никогда я еще не оказывался в подобной ситуации: за два дня до премьеры не иметь

ни партитуры, ни своей партии! Наверное, любой другой композитор показался бы мне не заслуживающим

доверия; мне было не по себе, когда я читал на афишах фестиваля название произведения, из которого не

видел ни строчки.

Ноно в самом деле был рад моему появлению. Первым делом, он решил проиграть мне подготовленную им