Обертоны

с феноменально одаренным Филиппом Хиршхорном. Наши намерения и честолюбивые планы были сходны; соперничая, мы подогревали друг друга. Потом годы Московской консерватории. Общежитие на Малой

Грузинке воспринималось как центр музыкального мироздания, столько талантов и ярких личностей было

вокруг нас. Каков же итог? Лишь немногим удалось достичь своих целей. И даже этим немногим

требовалась удача, поддержка ангелов-хранителей. Другие, хоть и не менее одаренные (как грустно, что

Филиппа уже нет среди нас!), были вынуждены довольствоваться скромными свершениями и прилагать немалые усилия, чтобы не впасть в отчаяние. Опять возникает тот же вопрос: что в жизни важнее? Только то, что принесло удачу? Блеск безусловного успеха?

Я утверждаю: нет — хоть это и покажется парадоксальным перед лицом очевидности иных, бес-317

спорных, достижений. Сокровенное намерение, набухшая почка, которой, быть может, суждено раскрыться, нереализовавшееся чувство — все это составляет тайну бытия. Мечты, как бы они ни были непостижимы, тоже принадлежат к материи жизни. Отсюда и моя потребность: не ограничиваться очевидным, реализованным и обратиться к тому, что осталось неосуществленным. Речь идет не только о детских

фантазиях. Кем бы ни мечтал стать ребенок — барабанщиком, баскетболистом, пожарником или акробатом

— его представления о счастье как правило меняются с непостижимой скоростью. Многое соблазняло и

меня. Но так же, как для хорошего вина годятся лишь лучшие виноградины, детские намерения

подвергаются тщательному отбору. Хорошо, если ребенок, вырастая, совершает его сам. Жизненные обстоятельства создают достаточное количество как возможностей, так и препятствий; нам, взрослым, остается

лишь укреплять веру ребенка в свои силы. Собственный опыт — несмотря на поддержку семьи — научил

меня тому, что сбывается далеко не все. Сосредоточусь на том, что имеет отношение к искусству.

Вот три коротких эпизода:

1971. Я медленно приближаюсь к камерной музыке. Звуки Моцарта, его обертоны завораживают меня.

Грузинская пианистка Элисо Вирсаладзе способствует этому увлечению. Фортепианные концерты, в

которых проявляется ее импульсив-

318

ность, открытость и естественность, порождают во мне стремление к совместной работе. Мы репетируем, разговариваем, обмениваемся книгами. Однажды я даже отправляюсь репетировать в Тбилиси. Моя

заинтересованность со стороны кажется преувеличенной, она напоминает влюбленность, но относится

исключительно к музыке, - к Вольфгангу Амадею Моцарту.

Элисо продолжает совместную работу со мной до определенного момента. Потом внезапно отказывается.

Возможно, она разочарована моей игрой или хочет отстраниться от моих безудержных фантазий. Во всяком

случае, ее фортепианный профессор убеждает ее прекратить. Может быть, причина этого разрыва - моя

настырность, может быть — несовершенство моего исполнения Моцарта? Но шрам остается. В мире

исполнительского искусства справедливости нет, — тут царят другие законы. Язык ангелов переводу не

поддается.

В восьмидесятые годы мне казалось само собой разумеющимся, что мы образуем постоянный состав: Йо-Йо

Ma, Ким Кашкашьян и я; сначала образовалось трио и затем, вместе с Даниэлем Филипсом, квартет. Мы все

были увлечены идеей квартета. Разумеется, возникли трудности со временем. В особенности для Йо-Йо Ma и меня: у нас обоих календарь выступлений был загружен до отказа. Тем не менее, мы решили встречаться

регулярно на две-три недели в году и уже обсуждали следующую программу.

319

Из этого так ничего и не вышло. Даже запланированное турне нашего струнного трио по Европе не раз

ставилось под сомнение. Ансамбль, казалось бы прочно скрепленный общими пристрастиями и интересами, вскоре распался, — причиной его гибели оказалась повышенная чувствительность одного из нас, обострившаяся вследствие личных обстоятельств. Горький привкус потери сохранился по сей день, —

попытка осуществить наше идеальное представление о квартете оказалась неосуществимой. Запись нью-йоркского концерта осталась, таким образом, документом, зафиксировавшим первое и последнее

воплощение еще одного музыкального миража, который растворился в воздухе повседневности, даровав

каждому участнику прежнюю самостоятельность. Потери можно подсчитать лишь в воображении.

В 1988 году меня попросили руководить в Нью-Йорке программой камерной музыки в Бруклинской

музыкальной академии.

Меня вдохновляла не столько возможность найти дополнительное пространство для камерной музыки, сколько идея сделать программу основой для необычного фестиваля, объединяющего разные виды искусств.

Предприятие казалось многообещающим. Перед публикой должен был предстать японский театр, так же как

замечательный мим Линдсей Кемп с его труппой; я хотел сочетать в одном вечернем представлении