Обертоны

спиричуэлз из Бронкса и джазовые импровизации Леонида Чи-

320

жика из Москвы. Кроме того, ожидались: квартет «Семь последних слов Спасителя» Гайдна при участии

Иосифа Бродского, произведения Артура Лурье вместе с камерными операми Игоря Стравинского.

Я регулярно встречался с представителем Академии Харви Лихтенштейном, известным деятелем нью-йоркской сцены. Приглашения были разосланы, мои друзья — от Локенхауза до Токио — поставлены в

известность, велись переговоры с артистами из Москвы и Пакистана. Приближался момент выхода в свет

проспекта «Фестиваль камерной музыки»; на десять мартовских дней планировалось двадцать шесть

представлений. Подготовка велась основательно, речь шла даже об абонементах.

В декабре я уехал в концертное турне по Канаде, во время которого меня навестили сотрудники пресс-службы, — нужно было уточнить последние детали для брошюры. На следующий день мне позвонил Харви; его сообщение оказалось холодным душем: спонсоры отказались нас поддерживать, — у него нет денег. Все

попытки уменьшить, сократить, удешевить фестиваль сорвались. Проект лопнул как мыльный пузырь —

весьма американское по духу происшествие, как я понял впоследствии.

И снова вопрос: что остается? Опыт, подтверждающий, что рискованное предприятие может постичь

судьба, постигшая нашего Моцарта, которого не удалось сыграть, или наш квартет, который

321

распался? Идея умерла, не родившись: никем не пережитая, не сыгранная, не услышанная.

Во мне самом она, тем не менее, жила, присоединившись в моей памяти к списку несыгранной музыки, нереализованных проектов, — ко всему тому, что было обречено на неосуществление:

— запись с Гленом Гульдом;

— встреча с Астором Пиаццоллой;

— работа с Фридрихом Гульдой;

— вторая попытка создать квартет в новом составе — с Аннетой Бик, Кэти Мэтц и Клеменсом Хагеном;

— «Тройной концерт» Бетховена с Мишей Майским—Мартой Аргерих—Ленни Бернстайном, равно как

турне нашего трио, о котором мы вели разговор лет пятнадцать;

— «Концерт Стравинского» Баланчина с NBC и «Отелло» Джона Ноймайера и его гамбургской труппы в

Москве;

— и многое другое, например мечты юности — стать режиссером, поставить пьесу, снять фильм...

По сравнению со списком всего того, что удалось осуществить, это незначительный список, — может быть, очень короткий. Но я не могу не сказать: замыслы и возможности живут в каждом из нас, и обстоятельства

лишь вызывают их на свет. Сказанное вовсе не означает, что нужно обречь себя на пассивное ожидание.

Готовность проявить энтузиазм и творческий порыв в нужное время в нужном месте решает исход в ту или

иную сторону. Какая достойная цель — сохранить в себе свежесть

322

намерений, преодолевать амбиции, подавлять ревность, оставаться верным самому себе и своему делу! Этот

совет относится ко всем, кого не удовлетворяет средняя норма, кому не хочется пройти мимо жизни.

Внутренний мир не освещен прожекторами, но сияние его ярче огней рампы, — это относится и к частной

жизни. Люди, которых мы когда-то любили и которые умерли, продолжают беседовать с нами в нашей

душе; порою мы можем ощутить такой диалог с большей интенсивностью и жизненностью, чем навязанный

нам и будто бы необходимый светский обмен любезностями с живыми собеседниками.

Что остается?

Вопрос: «Что остается, какова цена вещей, к чему стремится душа?» — преследует всех нас. Ответ, каким

бы сложным он ни был — если учесть разнообразие возможностей, характеров и судеб — может гласить:

«Все, что отдано, раздарено, пожертвовано, имеет больше шансов преодолеть смерть». Мысли или

поступки, которые в других людях живут дальше — как их действия, их мысли, их чувства, — ведут в

бессмертный круг вечного дарения.

Это относится к нам, — иначе говоря, к тем, кто был чем-то одарен. Но это относится и ко всем тем, кто еще

обладает возможностью одарить других. Я говорю о жизненной позиции, о действии, о намерении, а

подразумеваю на самом деле все то, что связано со звуками, с профессией музыканта, с искусством. Да, и

неопубликованное сочинение может стать даром. Оно обладает способностью нечто сообщать другому, который может им проникнуться и восхищаться. Оно способствует и обогащению

324

внутреннего мира его создателя, неся в себе его радость и его горе. В нотах, как и в словах, не наполненных

жизнью, нет пульса. Но если пульс бьется, он может быть воспринят даже с запозданием и продолжать

биться в других. Если тот, другой, принял переданное ему артистом только как украшение, — звуки не

дышат, они несут мертвую красоту. Это еще не музыка; если только речь не идет — как в Четвертом

скрипичном концерте Альфреда Шнитке—о рефлексии на тему искусственных ритуалов и клише; он сам

называет их — «трупы под гримом». Музыка начинается лишь тогда, когда мы забываем о себе, жертвуем