Обещание

Дом пуст в эту минуту. Он уже часа два как предоставлен самому себе, на первый взгляд в нем полная неподвижность, но крохотные шевеления, однако же, есть, солнечный свет пробирается по комнатам, от ветра подрагивают двери, чуточку расширилось там, сжалось тут, скрипнет слегка, отрыжка, мелкие звуки, какие издает всякое стариковское тело. Он кажется живым, иллюзия, которую порождают многие здания, или, может быть, все дело в нашей склонности воспринимать их так, наделять их настроением, выражением лица, уподоблять окна глазам. Но некому засвидетельствовать тут что бы то ни было, ничто не шелохнется, разве только пес, лежащий на дорожке, лениво лижет свои яйца.

Даже Саломеи нет, хотя обычно она здесь. Вы могли бы рассчитывать, что увидите ее на похоронах, но тетя Марина сказала ей недвусмысленно, что о ее присутствии не может быть и речи. Почему мне нельзя? Ох, ну глупый же вопрос. Поэтому Саломея вернулась к себе домой, нет, прошу извинить, в дом Ломбард, там переоделась в церковное, в чем ходит на службу, в темное платье, латаное и штопаное, сверху черная шаль, на ногах ее единственные хорошие туфли, в руках сумочка, на голове шляпа, и в таком виде она сидит перед своим домиком, простите, перед домом Ломбард, в подержанном кресле, из которого лезет начинка, и молится за упокой Рейчел.

О Господи. Надеюсь, Ты меня слышишь. Это я, Саломея. Пожалуйста, там, где Ты есть, прими мадам хорошо, пригляди за ней как следует, потому что я хочу с ней когда-нибудь опять свидеться на небесах. Я ее много лет знала, с тех пор еще, когда она даже не была мадам, когда мы обе были молодые, и в те прошлые дни мы иногда были с ней одна душа. Я уверена, Ты понимаешь, потому что Ты дал ей это громадное страдание, чтобы я ходить за ней могла. За это она мне дом отдать обещала, и за это я благодарю Тебя. Аминь.

Возможно, она молится другими словами или вовсе без слов, многие молитвы возносятся помимо языка, и они ничем не хуже прочих. Или, может быть, она молится не об этом, как знать, ведь молитва – дело тайное, и не все они обращены к одному и тому же богу. Так или иначе, проходит некоторое время, в этом-то сомнений нет, глядите, как переместилась тень муравейника, солнце миновало высшую точку, прежде чем она медленно и скованно поднимается из кресла и идет обратно в дом. Когда снова появляется, спустя еще один неизвестно какой промежуток времени, на ней ее обычная одежда, драное платье, резиновые шлепки, волосы повязаны тканью, и она движется по тропинке, огибающей холм.

Как в любой другой день. Она идет по этой тропе каждое утро и возвращается по ней вечером, часто еще раз или два туда-обратно в промежутке. При всяком освещении, во всякую погоду. Трудно отделить раз от раза. Подойдя к задней двери, оставляет обувь снаружи и идет в дом босиком. Ее униформа висит в кладовке, синее платье, белый платок на голову и белый передник, и ей позволено на две минуты зайти в туалет переодеться. Свою одежду вешает в невидном месте, за углом в кладовке.

И только после этого можно ей идти дальше, в глубь дома. Семья вернулась или, может быть, не уезжала вовсе, от них исходит ощущение укорененности, принадлежности этому месту.

Допустим, они сидят в столовой вокруг обеденного стола. Или стоят в гостиной, мы видим их под разными углами. Или они снаружи, на передней веранде, один внизу, считай, на дорожке, а другой выше, в преобладающей позиции. Не важно, где. Разговор в том или ином месте ведут между собой Мани и его старший отпрыск.

Я думал про твои вчерашние слова, говорит Па, и я очень рассержен.

В такие минуты ему нравится брать тон ветхозаветного Бога, и он ждет, соответственно, повиновения.

Да, и что?

Дело не во мне, дело в других людях. Ты был со мной груб, но в этом ничего нового нет. Иного я от тебя и не жду. Но так говорить с пастором! Со святым человеком, с проповедником слова Божьего.

Антон фыркает и ухмыляется. С дураком и шарлатаном.

Хватит! Я пресекаю это неуважение. Слушай теперь меня, хорошенько слушай. Если ты перед ним не извинишься, ты исключаешься из семьи. Я прекращу с тобой всякое общение.

Ибо Мани обдумал события прошлого вечера, он грел вчерашнее, насиживал его, словно курица громадное черное яйцо. Ты оскорбил мой брак и мою веру, спустить такое нельзя, теперь тебе надлежит искупить вину.

Ты должен бы знать, Па, что я никогда на такое не пойду.

Твое дело, ничем помочь не могу. Решай со своей совестью.

Не буду я перед ним извиняться. С какой стати? Я всего лишь правду сказал.

Правду? Мани возмущен по новой, даже щетина на подбородке встала торчком, будто крохотные шипы. Про мою жену? Про обещания, которых я не давал? Выбирай, с кем ты, дело твое. Не смиришься – считай, что ты один, что ты в пустыне.

Преисполненный правоты, он громко уходит со сцены, и только тогда на ней возникает младшая дочь, появляется из-за растения в горшке, как персонаж дешевой комедии. Антон, Антон. Я слышала, что он сказал.

В чем дело, Амор?