Обезьяна и Адам. Может ли христианин быть эволюционистом?

Также, например, отцы Церкви Востока рассматривали хищничество как признак падшести всей твари – Фома же считал, что оно присутствовало в мире уже с самого начала: «природа животных не была изменена вследствие человеческого греха, и потому невозможно вообразить, чтобы такие плотоядные хищники, как лев или сокол, в то время [мирно] пощипывали траву». Еп. Василий (Родзянко) справедливо отмечает: «Фома Аквинат „закрепил“ наш падший мир философией Аристотеля как тождественный сотворенному Богом миру вначале и сразу же оказавшийся под действием предопределенных законов природы»[75].

Фома доходит до того, что переносит в рай даже социально-политические отношения, свойственные современному человечеству. Раз человек по природе – существо политическое, то государственная власть должна была существовать до грехопадения: «общественная жизнь многих людей может протекать только под руководством кого-то одного, который бы заботился об общественном благе… Такое господство одного человека над другим могло существовать и в состоянии невинности»[76]. Опять же, богословию Востока, которое говорит о падшести человеческой природы, подобный подход чужд. Так, по словам св. Иоанна Златоуста, необходимость в государстве создал грех: «вследствие нашей испорченности оказалась нужною власть»[77].

Сыграв решающую роль в развитии схоластического богословия, доктрины позднего Августина во многом предопределили и идейное содержание ранней Реформации. Мартин Лютер и Жан Кальвин по сути были радикальными августинистами, которые прочли Библию через призму августиновского учения о благодати и предопределении. В том, что касается учения о рае, два этих апостола Реформации следовали Августину столь же бескомпромиссно. Так, Мартин Лютер в своих «Лекциях о Книге Бытие» подчеркивает: «как звери имеют потребность в пище, питье и отдыхе, чтобы укреплять свои тела, так и Адам, даже в своей невинности, должен был бы пользоваться ими»[78]. Подобно Фоме Аквинскому, не обходит Лютер и мельчайшие подробности райской физиологии: «в экскрементах не было зловония, отсутствовали и другие омерзительные вещи»[79].

Лютер рассматривал рай как своеобразную аграрную утопию – Адам, если бы не впал в грех, должен был вести в Эдеме жизнь немецкого крестьянина, наслаждаясь неслыханным плодородием почвы и не зная болезней и смерти. За исключением седьмого дня недели, посвященного Богу, человек в раю «возделывал бы свои поля и присматривал за скотом». Правда, вопреки Ломбарду (на которого он, впрочем, одобрительно ссылается по другим поводам), Лютер утверждает, что в раю «рожденные дети не нуждались бы в материнском молоке на протяжении столь долгого времени. Возможно, они немедленно вставали бы на ноги, что, как мы видим, происходит с цыплятами». Кроме того, согласно Лютеру, женщины в раю разрешались бы более многочисленным потомством, чаще принося двойни, тройни, а то и по четыре ребенка.

Жан Кальвин также считал, что до изгнания из рая люди жили плотской жизнью. Нас не должны вводить в заблуждение те сильные выражения, в которых «женевский папа» описывал последствия первородного греха: «при сотворении Адам был совсем другим, нежели все его потомство, происшедшее от гнилого корня и перенявшее от него наследственную болезнь»[80]. Все изменения, произошедшие в человеке вследствие грехопадения, Кальвин ограничивал духовной сферой – наш разум утратил способность ясно познавать Бога, а наша воля стала неспособной к добру. Как справедливо отмечает Эмиль Бруннер, «когда речь заходит о природе в объективном смысле, Кальвин совсем немного говорит о ее повреждении грехом; чем в большей мере речь идет о внешней по отношению к человеку природе, тем меньше говорится о повреждении грехом… повреждение или помрачение natura, богозданного порядка бытия является, так сказать, легким, так что через греховный беспорядок ясно просвечивает изначальный порядок»[81].

Посттридентское католическое богословие[82]в данном вопросе рассуждало в унисон с протестантской мыслью. Например, кардинал Роберто Беллармин (1542–1621), известный своим участием в церковном процессе над Галилеем, писал: «состояние человека, последовавшее за грехопадением Адама, отличалось от чисто естественного состояния Адама не больше, чем раздетый человек отличается от голого»[83].