Облава

Пашко поднял на женщину взгляд и увидел, что она брюхатая. Напоролась, бедняжка, парень-то, видать, примера со святых не брал, вот и раздуло. Он улыбнулся, но тотчас опечалился – беременные женщины всего боятся; что-то в них пугается – может, плод, который уже наперед страшится жизни и перемен? А с другой стороны, может, это всего лишь еще не созревшая и не принявшая привычную форму материнская забота?. Тут ему вспомнилась святая Зоя: «Поначалу Зоя была развратницей, искусительницей святого Мартиниана, но, увидев, как этот аскетотшельник встал в огонь, чтобы убить в себе всякое вожделение, она горько раскаялась и ушла в Вифлеемский монастырь, где и подвизалась как усердная постница и затворница. Отмолив свои грехи, она получила от богa дар чудотворства».

— Ты откуда? – спросил он.

— Из Меджи. Горемыка, клянусь богом, нет куска хлеба в доме.

— Ты не одна такая.

— Как не одна?

— У многих нет хлеба. Кто сейчас его не ищет?

— Попадет человек в беду, и кажется ему, будто никто не знает, что такое беда. И откуда знать? Чужое горе – не горе!

— Всему приходит конец, и мукам тоже, – сказал он. –

Пройдет и это.

С самого начала он понял, что женщина что-то скрывает и старается отвести разговор от главного. В Верхнем

Рабане, в селе Опуч, живет некий Арслан, зобастый мусульманин, с изрытым оспой лицом (верно, Арслан Балемез), названый брат ее давно погибшего свекра, вот она и пошла попросить у этого Арслана немного зерна – взаймы или за деньги. Дороги она не знает. Не знает, разыщет ли его и как понесет зерно, если даже его получит. .

«Все врет, – подумал Пашко, слушая ее. – Либо зачала незамужней и сейчас хочет скрыться, чтобы родить и замести след; либо она партизанская связная и идет с важным поручением; или черт его знает кто! Все может быть, только не то, что она говорит. Беда лишь, что брюхатая.

Несчастный народ эти женщины, – подумал он, – чуть только уступит природе, и все уже наружу, а там, смотришь, заплакал, запищал ребенок. .»

— И я иду в ту сторону, – сказал он, словно желая ее успокоить. – Я там живу.

— А далеко село Корытар?

— Корытар – долина, а село называется Тампиком. Туда, ей-богу, путь далекий. И долина по-настоящему не Корытар, а Караталих, «Черный талан» по-турецки, а наши прозвали его Корытар – долина-то похожа на выдолбленное в горах корыто.

— Мне сказали, что надо идти по долине.

— Да, тебе правильно сказали. А как тебя звать?

— Неда, – сказала она и тотчас раскаялась, что назвала свое настоящее имя. – Там леса, – продолжала она, – боюсь заблудиться.

— Верно, леса и, надо думать, дорог нет. Может, лучше вернуться?

По ее глазам было видно, что она не хочет или не может вернуться. Пашко отворил дверь и посмотрел на небо: рокот Лима стал явственней, и ему вдруг почудилось, будто какая-то новая река, вырвавшаяся из преисподней, грозит затопить этот пасмурный надземный мир. Туча двинулась дальше, и дождь лил теперь над Нижним Краем.

Пашко подал женщине знак, что дождя нет и можно отправляться. И они зашагали по утоптанной милицейскими ботинками широкой тропе. Когда они проходили мимо корчмы, милиционеры увидели через окно сутулого старика с винтовкой и кожаной сумкой за плечами и женщину на сносях и решили, что неравная по возрасту супружеская пара собралась к кому-то в гости. Одни из милиционеров сострил даже, что дядя с бородой не напрасно ел макароны – пахал да сеял, вот тебе и урожай; другой добавил, что дяде, верно, племянники помогали.

У сельской околицы Пашко сказал:

— Дорога туда мне знакома, все тебе растолкую. Не бойся, не заблудишься.

И оба замолчали, погрузившись в свои мысли. Собственно, это были даже не мысли, а скорее разрозненные картины прошлого – того, что они когда-то, видели или слышали, и эти несвязные картины влекли то в прошлое, уже не имеющее значения, то в неясное, зыбкое будущее.

Перед глазами Пашко встает по-осеннему желтая дубрава в Старчеве, из нее выходит скользкая, облепленная опавшими листьями тропа. Глаза смотрят на заснеженное село Рабан и Пусто поле по ту сторону Лима, а видят все ту же тропу, но уже не пустую, на ней стоит его родич, коммунист Арсо Шнайдер. Арсо не один, с ним Васо Остоич, по прозванию Качак9. Было это полтора года тому назад, а вот сейчас ожило.

— Тебе надо записаться в милицию, ее сейчас организуют, – сказал ему тогда Качак.

— Зачем же мне записываться, когда вы других отговариваете? – спросил Пашко.

— Отговаривать отговариваем, но это бесполезно. Все равно ее создадут, а нам нужно иметь там своего человека.

— Я не ваш человек, ничейный я.

— Тебе только так кажется, потом сам увидишь, да сейчас это и не важно. Важно, чтоб ты, когда понадобится, пропускал наших людей через мост. .

Пашко с опаской, искоса взглянул на спутницу: не догадывается ли она каким-нибудь образом о том, о чем он сейчас думает?. Лицо бледное, значит, еще боится и некогда ей думать о другом. «Все мы точно замурованные, –

подумал он, – смотрим друг на друга, а не видим, кто о чем думает, хотя, пожалуй, это к лучшему...»