Облава

Итальянский гарнизон в городке встретил их с ликованием, палили из пушек, ракеты и трассирующие пули до полуночи чиркали по облачному небу. Все это напоминало турецкие времена, когда после подавления восстаний приводили закованный в цепи ясырь. Утром пленников судил военно-полевой суд. Миго Тайович еще мог спастись – все знали и могли подтвердить, что он не коммунист. Надо было только сказать, что он не участвовал в восстании; однако Миго Тайович не пожелал, чтобы вся слава восстания досталась коммунистам, ему казалось, что это уж слишком. Вероятно, могла бы спастись и Джана, но она просто не захотела. О Завишиче, договорившись по пути, они показали, будто он был приглашен к больному ребенку. А поскольку никто не знал, что он доктор права

Загребского университета, а знали лишь то, что он доктор, дело выгорело. Таким образом спасли от смерти пришлого человека: пусть хоть он останется в живых. Гара, жена

Ивана Видрича, видела Завишича в Албании, в лагере, из которого ему при помощи связей удалось бежать, а потом встретила его снова в Метохии, когда и ей удалось бежать тоже не без помощи своих.

Вместо него над крутым обрывом неподалеку от Лима расстреляли Джану. Держалась она достойно и почти весело. Не согласилась, чтобы ей стреляли в спину, а, повернув стул, села лицом к палачам. Отказалась, как и Миго, от повязки на глаза. Когда ее спросили о последнем желании, она попросила дать ей две английские булавки и зашпилила концы юбки, чтоб не оголилось тело, когда она упадет с кручи.

Думая о Джане сейчас, как и тогда, когда ей об этом рассказывала Ива, Неда снова задала себе тот же вопрос:

«Могла ли бы я поступить так, как Джана? Нет, наверняка нет! Покуда это далеко и не касается тебя, все кажется не таким сложным. Сидя днем за печкой, никто волков не боится. А ночью всяк от страха трясется. . В лесах по ту сторону Корытара, вероятно, много волков. Конечно, много, жилье далеко, кругом пустыня, зови не дозовешься.

Лучше об этом не думать, – приказала она себе, – еще успеется. Хорошо бы вообще не думать, а жить, пока жива.

Вот дышу, иду вдоль Лима, прошла уже немало, и ничего страшного не случилось. Боже мой, сколько воды! Течет и днем и ночью – и нет ей конца».

IV

Пусто поле осталось позади, с левой стороны. Ущелье, его рассекающее, издали кажется меньше и похоже на вытянутую на снегу бурую гряду. Неда оглянулась еще раз –

гряда стала меньше, скоро совсем исчезнет. «Может быть,

никогда больше и не увижу», – заключила она и тотчас решила думать только о том, что видит, и не думать о том, что за этим кроется. Перемещавшиеся дымки из труб, точно черный кустарник, стелются по дну долины, указывая место, где раскинулся городок. Все выглядело иначе и красивее, когда свекор водил ее в город на базар за покупками. Судьба к ней ластилась, чтобы заманить и обмануть, да и все – городские купчики, соседи, родичи и трактирщики – старались ей угодить, когда свекор стучал пальцем по столу. Сейчас от этого ничего не осталось – одно воронье расплодилось до ужаса, стаями садится на голые ветви слив и снова взлетает.

У дороги стоит заложенный осенью, еще не доделанный каменный дом под красной крышей. Двери открыты настежь, виден очаг с тлеющими головешками, оставленными рабочими или прохожими.

— Вот здесь и передохнем, – сказал Пашко.

— Может, не надо, – пробормотала Неда, – скоро ночь, а идти еще далеко.

— Потому и надо отдохнуть, что далеко. Было бы близко, ничего бы не сказал. Побереги себя. Ведь не порожняя

– силы-то уж не те.

Старик вошел. Какое-то мгновение она колебалась, не продолжить ли путь одной. До вечера еще час-полтора, за это время можно далеко уйти. Потом вспомнила про милицейские посты: пойдешь одна, задержат на первом же шагу. Лучше остаться с бородачом, он не опасен, и, пока она с ним, никто у нее не потребует пропуска. Неда вошла и села на штабель досок.

Пашко разыскал в углу сухие стружки – положил на очаг поверх головешек и зажег.

— Так-то лучше, – сказал он. – Огонь! Усталый человек, отдыхая на холоде, может простудиться и заболеть,

— Случается.

— Случается, а не должно бы! От стольких бед человек не властен оборониться – слабодушен, горемыка, малосилен, но от кое-каких бед можно спастись и ради себя, к ради ближнего или хотя бы поубавить их и отдалить. Садись на эту доску! Подвигайся, не бойся. Тебя словно мачеха растила – все время чего-то боишься.

Растила-то не мачеха, а мать, но все равно боишься.

Там, где не чуешь опасности, всегда жди подвоха. Боится она и этого старика, который ей напоминает чем-то свекра

– старый лис вот так же подлащивался к ней.

Может, и этот захочет того же – все они одним миром мазаны.