Облава

С Бекичевым письмом в кармане, счастливый, что хоть на некоторое время покинул поле боя, Мило Доламич торопливо зашагал к Тамнику. Иван Видрич, стоявший, широко расставив ноги, на Софре, видел, как Доламич пробегает через поляну. Узнав его по зеленой блузе и шапке, он понял, куда тот идет. Поднял винтовку, нацелился, но стрелять раздумал: «Единственный сын, пятеро сестер, нарядились бы в черное, подняли бы вой, сыпали проклятья – вся его шкура того не стоит. Нет, – решил он, – не стану, пусть себе идет!..»

Видрич смотрел, как он углубился в лес, и слушал, как

Шако препирался с Душаном Зачанином, убеждая его спрятать в конце концов свои закрученные усы за камень.

Шум не стихал. «Это Шако на меня кричит», – понял Видрич и сделал вид, что не слышит. Из леса, над обрывом, где только что закончилась короткая, но оглушительная перестрелка, вышел Вуле, а за ним Раич Боснич, Слобо с ручным пулеметом и Ладо, как всегда хмурый. Видрич ждал, что появится Качак, или Байо, или еще кто-нибудь из землянки на Поман-реке, и, убедившись, что их нет, забеспокоился.

— Где же остальные? – крикнул он, не дожидаясь, пока они подойдут.

— Все тут, – ответил Вуле. – Отогнали их.

— Где Качак и Байо с товарищами?

— Ушли раньше. Землянка пуста.

— Пуста, – повторил, точно эхо, Видрич и закрыл глаза.

Он представил себе пустую землянку: лежит внизу, черная в белом, будто беззащитная женщина. «Разденут ее, – подумал он, – осрамят, будут показывать на нее пальцем, назовут Полтавой, Одессой или Коминтерном. .

И пусть называют, – примирился он, – ведь это временно.

Лучше так, чем если бы в ней погибли люди. Если хочешь жить, всегда надо что-то покидать, оставлять пустым и беззащитным и завоевывать новое. Жизнь не только вечное движение, в сущности, жить – значит оставлять и брать, гнать друг друга, переходить из одной пустой землянки в другую. Если стать на такую точку зрения, то война лишь сгусток жизни, когда этот переход ускоряется до такой степени, что и та и другая сторона уже не ощущают, как соскальзывают в последнюю землянку, из которой уже нет выхода. . Наши с Поман-реки, вероятно, пошли вдоль Рогоджи, к Рачве. Хорошо, если они доберутся до Рачвы, там ущелий да оврагов в чащобах хоть отбавляй, траншея к траншее; там и один человек может продержаться до самой ночи, а ночью уйти».

— Видно, они нас звали, а мы но слышали, – сказал он.

– Жаль!

— Сомневаюсь, – возразил Арсо. – Если бы звали, они бы выдали себя.

— Наверно, на Рачву пошли. Хорошо, если бы прорвались. И нам легче, будем защищать только себя.

— А мне это как раз и не нравится, – сказал Зачанин.

— Почему же?

—Человек не может бороться как следует, если борется только за себя, одиночки потому и гибнут. Потеряют связь друг с другом, некому на них смотреть, некому о них думать, устанут, и покажется им, будто нет смысла ради собственной шкуры выносить такие муки. Правда, нас тут целый отряд – все за одного, один за всех, так-то лучше,

— До сих пор нам везло, – сказал Арсо Шнайдер, – диву даюсь, с чего бы это?

— И дальше так же будет, – подходя к ним, сказал Слобо Ясикич. – Смелым всегда везет.

Туман опустился на самое дно долины, сквозь него неясно виднеются на лугу ольхи, они стоят вдоль реки, точно разрушенные черные башни. Внизу все еще стреляют, время от времени шипит в вышине над головами пуля на излете. Люди сели на гладких камнях Софры между двумя установленными пулеметами – передохнуть, обменяться впечатлениями и похвалить Раича Боснича за то, что он первый заметил опасность и спас их от гибели...

Только Ладо отстал: он любовался освещенным солнцем простором, и ему казалось, что он плавно реет над извилистыми долинами, где стоят одинокие домики на два окошка, хуторки и опоясанные плетнями стога сена. «Красиво здесь, – подумал он, – и жизнь хороша – всегда чтото новое открывается. Вот если бы еще столько еды, сколько нужды! Хуже всего, что я никак не могу привыкнуть к этому «нет». Не могу понять, не укладывается в голове, и неверно, что нет. Внизу есть! И сало есть, и теплый хлеб, и горячая кукуруза на противне – да такая, что пальцы обожжешь, пока отломишь и донесешь ко рту. . Молчи,

– приказал он самому себе, – и терпи, – нету! Так мать

Юга Еремича говорила сыну: «Вечно тебе хочется есть, когда ничего нет, молчи, терпи, не срамись!» Не хочу и я срамиться – здесь я чужой...»

Он поднял голову и несколько мгновений всем своим существом впитывал в себя теплое солнце и ясное небо.

Его звали с Софры, махали руками, а ему кажется, что это чабаны: пусть себе греются на солнце! Черный луч, горячее всех прочих, раскаленный и острый, точно длинное копье, внезапно вонзился в тело. Прежде чем понял, что случилось, он уткнулся головой в снег, и его открытый рот, готовый изрыгнуть ругань, наполнился ледяными кристаллами. Ладо почувствовал, как у него от боли дергается нога. Боясь показаться смешным и осрамиться, он встал. Завертелись круги, забегали в глазах черные мухи.