Облюбование Москвы. Топография, социология и метафизика любовного мифа

Братья-декабристы Иван и Михаил Фонвизины жили в отцовском доме на Рождественском бульваре (№ 12). Наталья Дмитриевна, жена генерала Михаила Александровича Фонвизина, возможный прототип Татьяны Лариной, пережила Сибирь. Овдовев, она вторично вышла замуж – за Ивана Пущина. Оба мужа лежат на одном погосте в подмосковных Бронницах.

Анненков и Полина Гебль

Снесенный в сталинское время наугольный дом матери декабриста Анненкова помещался на углу Петровки и Кузнецкого (№ 8/5). Его угловая ротонда обещала, по аналогии с себе подобными, историю любовного неравенства.

Анненков нашел Полину Гебль в модном магазине Демонси на Кузнецком Мосту, где та служила. Свадьба состоялась в руднике, уравнявшем сословные права влюбленных.

История Анненковых европейски известна по роману Дюма «Учитель фехтования». Этот запрещенный Николаем I роман – еще один посильный вклад западной беллетристики в русский любовный миф.

Бывший дом Анненковых (справа) на фото 1920-х

Но не в московский. Любовь героев перенесена в Санкт-Петербург, и только на проезде героини в Сибирь является Москва и где-то в ней дом матери героя, «графини» Анненковой.

Бове и Трубецкая

Случай перемены мужского и женского в неглименской коллизии сословного неравенства и национального различия адресуется в Петровский (бывший Богословский) переулок, 6 и 8. Первый из этих домов принадлежал вдовой княгине Авдотье Семеновне Трубецкой. В 1816 году она вышла замуж за архитектора Бове. Осип Иванович переехал во владение жены, где выстроил второй дом. За год до смерти зодчего старый дом был продан, и чета осталась в новом, совершенно перестроенном впоследствии.

Руководитель воссоздания Москвы после пожара 1812 года, создатель Театральной площади, соавтор здания Большого театра и автор Малого, проектировщик кварталов вокруг исчезнувшей реки Неглинной – словом, оформитель Кузнецкого Моста в годы сложения мифа, Осип Бове сам поместился в миф. Корифей ампира – в ампирный поначалу миф.

Дом Трубецких – Бове. Фототипия Карла Фишера. 1880-е

Осип Иванович Бове на миниатюре работы неизвестного художника

«Москва помешалась: художник, архитектор, камердинер – все подходят, лишь бы выйти замуж», – судила о княгине Трубецкой княгиня Туркестанова.

Конечно, архитектор со времен Петра не равен камердинеру. Петр перевел его из мужиков в чиновники, а Табель о рангах позволяла выслужить дворянство достижением 8-го класса. Навстречу двинулись в архитектуру дворяне по рождению, не исключая столбовых.

И все же разница между супругами Бове огромна. Сын неаполитанского художника стал обладателем нескольких подмосковных и отдаленных поместий, а Трубецкая лишилась княжеского титула, чтобы писаться чиновницей очередного класса.

Боткин и Арманс

С Кузнецкого Моста происходила некая Арманс, возлюбленная литератора Василия Петровича Боткина. Эта история принадлежит любовному мифу постольку, поскольку ее увековечил Герцен в «Былом и думах»:

«Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых победа на первой странице, а на последней, вместо оглавления, счет; но убедился, что это не так…»

Портрет Арманс, писанный Герценом, сошел бы за портрет Полины Гебль и всего типа «благородного плебейства великого города» Парижа в Москве. Боткин решен у Герцена гораздо индивидуальнее, хотя и в нем намечен тип. Тип любомудра, любовника философии, одной ее.

Дом Боткиных сохранился в стороне от Кузнецкого, в Петроверигском переулке (№ 4). Можно сказать, что этот адрес дополняет любовную карту Покровки. Добавить, что сестра Василия Петровича стала женой Афанасия Фета. Впрочем, в доме царил глава семейства, старозаветный купец Петр Кононович, не совместимый ни с какой Арманс.

Еще раз: тема сословного неравенства любовников осложнена и отягощена на Кузнецком Мосту темой национального и конфессионального несходства, как это и должно быть в новой Немецкой слободе.

Кетчер и Серафима

Когда несходство делалось кричащим, даже Герцен изменял приобретенному демократизму.

Николай Кетчер нашел нищенку Серафиму на какой-то улице между Сокольниками, где он тогда жил, и Новой Басманной, где служил; так что начало этого романа принадлежит Москве яузской. Середина – Арбату, где на Сивцевом Вражке у Кетчера был дом (на месте № 20). В то время аристократической брезгливостью его друзей был испытан на прочность и, кажется, не выдержал испытания весь круг московских западников.

«Между Кетчером и Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам всемирной истории. Мы – дети новой России, вышедшие из университета и академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском запада, мы, религиозно хранившие свое неверие, открыто отрицавшие церковь, – и она, воспитывавшаяся в раскольническом ските…»